Четвертая жертва сирени - Виталий Бабенко

Владимир помолчал немного, сочувственно глядя на Григория. Но вопрос, который он задал, никакого сочувственного подразумевания не содержал.

— А все-таки, какие отношения вас связывали с Еленой Николаевной? — спросил он.

Услыхав это, я чуть было не взвился: «Ну сколько можно об одном и том же?!» Но сам же себя и осадил: что уж тут на рожон лезть? Коли не уследил за жизнью дочери, не предотвратил ее беды, так помалкивай и терпи.

Зато Григорий прямо-таки подскочил при этих словах:

— Что вы имеете в виду, господин…

— Ульянов, — подсказал Владимир любезным тоном. — Владимир Ульянов.

— Владимир Ульянов… — повторил тот. Вдруг глаза его расширились. — Простите, так это… Вы, то есть, брат… — Теперь Витренко смотрел на Владимира с откровенным восхищением. — Ну да, ведь Але… ведь Елена Николаевна говорила! То есть… — Он понизил голос. — Мы все мечтаем действовать во имя будущего России…

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо прервал его Владимир. Видно было, что резкая смена манеры общения, предпринятая хозяином жилища, была ему неприятна. — Мы с вами еще успеем поговорить на отвлеченные темы. В том числе и о будущем. Ответьте-ка лучше на мой вопрос: какого характера отношения связывали вас с госпожой Пересветовой?

— Сугубо товарищеские, — твердо ответил Витренко. — Мы на многие вещи смотрели одинаково. Мое слово!

Это «мое-слово», надо полагать, было любимой присказкой Григория.

— Вот и отлично, — мирно произнес Ульянов. — Я нисколько в этом не сомневаюсь. Потому и спрашиваю. Значит, товарищеские отношения. Скажите, Григорий Васильевич, мы вот обратили внимание, что у Елены Николаевны в комнате точно такой же портрет. — Владимир указал на изображение Чернышевского. О том, что подобный портрет висит и у него дома, он не захотел упоминать. — Не ваш ли подарок?

— А если, допустим, подарок, что тут такого?

— Ничего, ничего. И рамка тоже?

— Рамка? — Григорий удивился и почему-то порозовел — пожалуй, так же, как в ту секунду, когда едва не назвал мою дочь Аленушкой. — А что — рамка?

— Рамку тоже вы подарили?

— Я еще не сказал, что дарил сам портрет! — резко ответил Григорий. — Я лишь сказал — «допустим». И рамка здесь ни при чем. Вот еще Николаю Афанасьевичу, как отцу, я мог бы сказать, что за подарки я делал его дочери, да и делал ли вообще, а перед вами, господин Ульянов, мне как-то мельхиорово отчитываться. То есть, — спохватился он, — не обижайтесь, это я просто по привычке говорю. Нет, правда, подарил я ей портрет, да. И рамку тоже.

— Я и не обижаюсь, с чего вы взяли? Ваше право, господин Витренко. Мельхиорово, говорите? Ну и на здоровье. Вот только напоследок скажите мне, пожалуйста, Григорий Васильевич, вы цветы любите? — вдруг спросил Владимир. — Девушкам хотя бы цветы дарите? Например, сирень?

— Сирень? — повторил Витренко озадаченно. — А что — сирень? Н-не знаю, о чем вы… Дарить цветы — предрассудок. Как и вообще все эти ухаживания, по сути унижающие женщину! Сирень! — Он фыркнул. — Однако.

Получилось так, что во время всей беседы я почти не произнес ни слова. Сейчас, когда наш визит, судя по всему, заканчивался, я и рад был бы задать какой-нибудь вопрос, да что-то ничего дельного на ум не приходило. Владимир, как я видел, тоже исчерпал свой интерес.

Мы встали и направились к двери.

— Спасибо, что уделили нам время, — произнес Ульянов. — Возможно, мы еще увидимся. — Язвительность в его голосе уже набрала силу. — И пожалуйста, очень вас прошу, в ближайшие дни не уезжайте никуда из города. Мое слово!

На следующий день с утра Владимир предложил мне довольно неожиданную программу действий: отправиться в Старый город, найти там контору от паровой мельницы Башкирова, разыскать девицу Анисимову и поговорить с ней — конечно же, выдержанно и деликатно — о ее безвременно покинувшем этот свет женихе.

— Знаю я эту мельницу, — сказал мне Ульянов. — Ее только в прошлом году построили. Громадное здание. Не мельница, а мукомольный колосс. Там работа налажена — о-го-го как! В три смены муку мелют. Может, повидаться с этой Анисимовой сразу и не получится, но попробовать стоит.

Признаюсь, до сей поры я даже думать не хотел о встрече с той, которая больше всех претерпела в этой темной и страшной истории, — с девушкой, потерявшей любимого человека. Однако же я понимал, что в словах Прасковьи Анисимовой, если она вообще захочет с нами разговаривать, можно будет наверное обнаружить какие-нибудь приметы, способные подтолкнуть наши поиски в нужном направлении. До сих пор все предпринятые нами действия не дали никакого результата, так что оставался я в кручинных чувствах.

Мы вышли из дома сразу после завтрака. Владимир, по своему обыкновению, предложил отправиться пешком, но сразу предупредил, что путь будет далеким. Я подумал, помялся, однако же согласился. Признаться, ночью я спал очень плохо, меня охватила какая-то нервическая возбужденность, и хотя в конце концов я заснул, это болезненное состояние не исчезло, а напротив, после пробуждения еще более разгорячило меня, так что я чувствовал непрерывный жар, словно и впрямь подцепил лихорадку. Дальняя прогулка, спорый шаг, возможность подставить лицо свежему зефиру, долетавшему с Волги, и как следует проветриться представились мне целебными средствами, лучшими, нежели чем какие-нибудь пилюли, микстуры и порошки.

А проветрить мысли мне было необходимо. Ибо от всего, что мы уже узнали, — а еще более от того, чего мы пока так и не смогли узнать, — чувствовал я себя ох как скверно. Ум заходил за разум. И главное — поселился в моем сердце страх. А тут еще — Засамарская слобода, окраина, населенная опасным людом. Потому, прежде чем выйти из дома, проверил я привезенный Кольт, начинил его пятью собственноручно снаряженными зарядами и спрятал во внутренний карман сюртука. И вот что показалось мне тревожным: Владимир видел все эти мои приготовления, но не выказал никаких возражений. А ведь был он по характеру человеком язвительным и насмешливым, мог и подтрунить над военными сборами бывшего поручика, сказать что-нибудь вроде: «Мальбрук в поход собрался!» Ан нет, не только насмешками не взыскал, так еще и еле заметно кивнул в одобрительном смысле: мол, правильно делаете, Николай Афанасьевич, экспедиции наши все более опасными становятся.

Мы шли по улице небыстрым, но все же довольно торопким шагом. Владимир был погружен в собственные думы, я со своей стороны помалкивал, дабы не мешать ему. Тяжесть оружия в кармане действовала на меня успокаивающе.

Мы одолели изрядную часть Сокольничьей улицы и как раз пересекли Предтеченскую, как вдруг нас остановил раздавшийся позади возглас: «Володя! Ульянов!»

Я оглянулся. К нам приближалась пролетка, запряженная сытой гнедой лошадкой. В пролетке, позади кучера, стоял человек, призывно размахивавший руками. Через считанные мгновенья пролетка остановилась рядом, и человек выпрыгнул, оказавшись перед нами.