Вокруг пальца - Йон Колфер

При этой мысли Эдит содрогается. В ее башне из слоновой кости люди теряют только те зубы, которые им не нравятся.

Она смеется:

– Знаешь что, Дэн? Мне надо выпить.

Я улыбаюсь:

– Знаешь что, Эдит? Мне тоже.

* * *

Я с удивлением обнаруживаю, что горилла Кнопка по-прежнему стоит на страже дверей кабинета.

– Вот уж не думал, что ты тащишься от чучел, – замечаю я, погладив нос примата на счастье.

Эдит проталкивается сквозь двери.

– Кнопка. Под конец она была единственной моей компанией.

Я не выражаю сочувствия, потому что не чувствую ни малейшего. Эдит – дамочка в полном порядке, но она знала, во что ввязывается, выходя за миллиардера, помнившего, как Джонни Карсон прибрал к рукам шоу «Сегодня вечером»[44]. Уж наверняка это стоило ей десятка лет жизни, но итог оказался для нее вполне недурен.

Эдит оставила свой отпечаток и на кабинете. Шкаф для трофеев сменил бамбуковый японский водяной фонтанчик, а на месте, где громоздился старый письменный стол Пэдди, теперь стоит нечто вроде утилизированных железнодорожных шпал на глянцевых стальных ножках.

Я бы здесь жить ни за что не смог. Даже мебель тут несет философскую нагрузку. Попытка интерпретировать обои довела бы меня до аневризмы.

– Виски сгодится, Дэниел? Ирландский, конечно.

– Конечно.

Эдит щедрой рукой наливает в два бокала из бутылки «Бушмилс», возрастом почти не уступающей мне самому.

– Тебе стоит запереть этот шкафчик, когда мы закончим. А еще лучше поручить кому-нибудь перебазировать его целиком. Запирание дверцы поможет секунд на десять.

Эдит вручает мне бокал, и мы чокаемся.

– Ты прав. Не тревожься, Дэн. Я ставлю это дело во главу угла. Эвелин будет обеспечено самое лучшее лечение. На сей раз никуда не буду ее отправлять, а лечить прямо здесь.

Мы усаживаемся на противоположных концах Г-образной софы с обивкой под зебру, наши ноги утопают в узорном ковре, вероятно перегруженном символизмом, для постижения которого я слишком груб, и потягиваем наши бархатные напитки цивилизованным манером. Я так рад, что тут нет Зеба, иначе он наверняка устроил бы ковровую бомбардировку этой изысканной ситуации дурацкими комментариями в попытке понудить Эдит либо переспать с ним, либо одолжить ему денег.

Зеб однажды сказал мне, что светские дамы любят «затрахивать», как он это называет. «Почему ж еще, по-твоему, Рапунцель упорно выбрасывала волосы из окна? Ты веришь, что прекрасный принц был первым рыцарем, забравшимся в эту башню?»

Ребенком я прочитал «Рапунцель» раз тысячу, и как раз такая мораль не пришла мне в голову ни разу.

Зато кое-что приходит мне в голову теперь. На это ушло какое-то время, но я не привык пребывать в компании приличных людей.

– Я восхищаюсь тобой, Эдит. Тем, что ты делаешь для Эв.

Моя «бабуля» разглядывает острые носы своих туфель.

– Она же родня, Дэн. Я без нее одна как перст, да и ты тоже.

– Возможно. Но, как Эвелин сама сказала, она наследница. Она возвращается, и ты покидаешь сиденье водителя, верно?

– О боже, нет, – смеется Эдит. – Я не настолько добродетельна. Пэдди Эвелин спуску не давал. Когда она скрылась, он оставил мне все, кроме трастового фонда на случай, если его транжира-дочь когда-нибудь вернется. Фонд немалый, пойми меня правильно, но в моем доме она практически гостья.

Это простое заявление утихомиривает мелочные сомнения на предмет Эдит, начинавшие копошиться у меня в душе. По-моему, я всегда питал к святым недоверие. Будь я плотник Иосиф и явись Дева Мария домой с заявлением, что ее осеменил Дух Святой, христианство пошло бы совсем другим путем.

– Заодно должен тебя поблагодарить, что позволила мне перекантоваться тут несколько дней. Я проблем не доставлю.

– Знаю, что не доставишь, Макэвой.

Макэвой?

Куда подевался Дэн, Дэнни, Дэниел, мой герой?

Да и тон изменился – не то чтобы враждебный, но определенно властный. В общем, право она такое имеет.

– Не тревожься, Эдит, – говорю я, крутя в бокале остатки виски. – Я не хочу навлечь беду на твой кров. Два дня от силы, и я уберусь отсюда.

– Я бы сказала, что это где-то на сорок восемь с половиной часов больше, чем меня устраивает, мистер Макэвой.

Подняв глаза от кружения своего шикарного алкоголя, я обнаруживаю, что Эдит даже не смотрит в мою сторону. Достав свой «Блэкберри», она отыскивает номер.

– Я сказала, что Пэдди оставил империю мне. Это правда. К сожалению, из-за рецессии многие из этих бизнесов в данный момент крайне стеснены в средствах. Я могу это поправить, но нужна финансовая инъекция, что и подводит нас к солидному трасту Эвелин.

Что здесь происходит? Теперь Эдит говорит как сучка, хотя не может ею быть.

Я разбираюсь в людях.

– Что же до тебя… Эвелин звонила мне пару недель назад попросить денег. Я пыталась ее зазвать, но она была не готова. Сказала, что добрый старый Дэниел с ней разберется.

Отыскав номер, она выбирает его.

– Ты же знаешь, что Пэдди лишил тебя наследства, верно? Но последний смех остался за Эв.

Последний смех. Это грамматически верно, но вообще-то никто так не говорит. Тут Эдит дала маху, потому что она шведка. В «Большом побеге»[45], происходи дело в Нью-Йорке с американскими нацистами, она бы на такой промашке погорела.

Американские нацисты? Да что творится у меня в мозгах?

– Дорогая тетя Эвелин внесла тебя в свое завещание. Если б с ней что-нибудь стряслось, ты получил бы весь трастовый фонд. Двадцать пять миллионов долларов.

Двадцать пять миллионов долларов всегда приятно получить по аистиной почте, как детей.

– К счастью, у меня на жалованье имелись двое продажных полицейских еще с той поры, как они работали на улицах, так что я отправила их захватить тебя и выяснить, не знаешь ли ты, где Эвелин.

Груз. Грузом была Эвелин, а не конверт Майка. Неудивительно, что Фортц посмеялся, когда я сказал, что груз у меня в кармане.

– Если нет, они должны были убить тебя в качестве меры предосторожности, – продолжает Эдит. – И ждать у твоего захудалого клуба, когда заявится Эвелин.

Мера предосторожности. Вроде презерватива. В Ирландии мы их называем «резиновыми джонни», с чем примириться довольно трудно, если тебя зовут Джон, а еще трудней, если тебя зовут Роберт Джон, потому что на слух что «раббер» – резина, что «Роберт» – все едино.