Сладострастие бытия - Морис Дрюон

– И все-таки я до сих пор не простил тебе того, что ты изменила мне с мужчиной, который был старше меня,– сказал Санциани и сам удивился собственной смелости.

Бедняга ничего не мог понять. Особенно удручало его то, что женщина, которая, казалось, похоронила его для себя сорок четыре года назад, за те пять минут, что они виделись вновь, высказывала ему те же самые упреки, те же самые оскорбления, что и тогда, когда происходила сцена их разрыва. Эта сцена, воспоминания о которой постоянно роились в его голове, стала его несчастьем, его горькой долей на всю жизнь. «И она ничего не забыла... Это несомненно»,– подумал он. Стараясь успокоить ее, он произнес:

– Но теперь это уже не имеет никакого значения, дорогая, никакого значения.

Но ей надо было крикнуть ему, что она любит Вильнера, что она – любовница Вильнера, что отправится за ним на край света, что согласится жить где угодно, лишь бы только быть с ним рядом, что, стоя перед ним на коленях, она гораздо выше, чем если бы стояла в полный рост рядом с любым другим мужчиной. Она знала его ужасную репутацию и все его недостатки. Но ей уже надоели «порядочные мужчины». «Порядочные мужчины» – это холод, бесчувственность, условности, ирония вместо сердца. Это – Санциани, который не смог даже ни прослезиться, ни погоревать по-настоящему, когда умер их ребенок.

Старик поднял голову.

– А ведь и правда, у нас был ребенок,– сказал он.– Должен признаться, что я об этом никогда не думал. Он так быстро покинул нас!

– Три года для тебя «так быстро»?!

– Нет, уверяю тебя, два года.

– Повторяю, три. Видишь, ты даже этого не знаешь!

Спор их был безнадежным, поскольку он продолжал утверждать, что ребенок умер в двухлетнем возрасте, а она настаивала на том, что это несчастье случилось, когда ребенку было три года.

– Во всех семьях умирают дети,– сказал он, как бы делая шаг к примирению.

– Мне кажется, что я жила в окружении восковых фигур,– ответила она на это.

На ее счастье, приехал Вильнер. Задевая всех и вся на своем пути, высмеивая лицемерие и ханжество, создавая для себя новые принципы, поскольку он был сила и мощь, Вильнер украл ее у нее самой и одновременно открыл перед ней Вселенную. И теперь она жила в его плоти, смотрела на все его глазами, думала как он. Она выкладывала жестокие подробности. Она хотела, чтобы Санциани узнал, что любовью можно заниматься и не гася света, что можно заниматься этим и днем, и на открытом воздухе, на траве, на песке под шум прибоя и свист ветра. Словно для нее кто-то разогнал тучи, скрывавшие солнце.

«И как она только может говорить о подобных вещах в таком возрасте?» – подумал старик, чувствуя стыд.

– Я живу, слышишь! – кричала она.– Я чувствую, что живу, мне нравится жить с тех пор, как я повстречала Эдуарда. Он внушил мне, что главное в том, что я живу, а это дороже всех богатств на свете и ради этого никакая жертва не кажется слишком большой. Если я потеряю радость от жизни с ним, я потеряю все.

– Тем лучше для тебя, если он смог украсить твое существование. Мне бы тоже очень хотелось внушить кому-нибудь столь же великое чувство на столь же продолжительный срок,– сказал Санциани.

– И прекрати наконец ежесекундно заводить свои часы, ты ведь говоришь о любви! – вскричала она.

Он вздрогнул. Он не знал, подводил ли он только что часы или нет. «Может быть, я сделал это, сам того не заметив?» Пока он раздумывал над этим, она попросила его уйти. Им больше нечего было сказать друг другу, и ее ждал Вильнер.

– Ты не знал, кто жил рядом с тобой,– сказала она.– Ты доставил мне в жизни так мало радости, что я ничуть не жалею, что огорчила тебя.

– Нет же, нет. С огорчениями все кончено,– ответил старик, беря ее ладони миролюбивым жестом.– Я не думал, что увижу тебя столь же мало изменившейся... внутренне. Прожитые годы ничему тебя так и не научили. Но может быть, это-то и прекрасно.

Она резко выдернула руки, и ему стало так же больно, как и тогда, сорок четыре года назад.

Медленно спускаясь по лестнице, он размышлял про себя: «Зачем я пришел? Какая необходимость заставила меня навестить ее? Решительно, прекрасные порывы моей души всегда заканчивались неудачей. Я взял в жены чудовище».

В холле к нему подлетел коротышка администратор.

– Графиня, уверен, была довольна,– залебезил он.

Санциани отвернул голову в сторону.

– Что бы с ней ни случилось,– произнес он,– прошу меня не беспокоить.

После ухода Санциани прошло полчаса. И тут на лестнице, впервые за много дней, появилась графиня. Она прошла через вестибюль и вышла на улицу.

Там она слегка покачнулась: было очень светло и очень жарко, как обычно бывает в три часа дня в конце августа. Владельцы магазинчиков на улице Кондотти и на площади Испании опустили решетки на окнах и дверях до вечера. Загорелые и оборванные ребятишки заснули в тенистых уголках на лестнице Тринита деи Монти до того часа, когда спадет жара и можно будет отправиться к фонтану «Лодка» и забавляться тем, что брызгать друг на друга, ударяя ногами по воде. Опустевший город был отдан в распоряжение группок немецких семинаристов, одетых в красное, словно дьяволы или кардиналы, с тех самых дней, когда давно, в средние века, их предшественников обнаруживали в борделях. По улицам бродили и туристы, не желавшие терять ни минуты отпуска и слонявшиеся, страдая от жары, между выкрашенными охрой стенами, чтобы наполниться впечатлениями, воспоминания о которых сотрутся из их памяти очень скоро.

Санциани шла мелкими шагами, время от времени вздрагивая от приступов боли, которые откидывали ее торс назад, словно кто-то бил ее палкой по спине. Платье на ней висело как на вешалке, она надела на голову свою шляпу, кое-как нанесла косметику и впустила в глаза последние капли из пузырька с атропином. И, несмотря на то что глаза ее блуждали, она, не колеблясь, шла по тому маршруту, который подсказывало ей ее прошлое.

– Послезавтра утром мы будем в Париже... Послезавтра утром...– бормотала она.

Она пересекла Корсо, прошла мимо фонтана Треви, в котором какая-то девчонка лет двенадцати, задрав юбку и оголив смуглые худые бедра, вылавливала монетки, брошенные суеверными туристами. Потом по улицам без тротуаров она дошла до Пантеона и пересекла площадь Минервы.

Каменный слоник, на спине которого стоял обелиск, казалось, нес на себе солнце. Все ставни отеля «Минерва» были закрыты. Санциани вошла внутрь здания. Большой темного стекла колпак, служивший крышей вестибюлю, создавал там полумрак и духоту. За стойкой из красного дерева дремал толстый портье. На всех этажах гостиницы иностранные прелаты и чернокожие царьки, составлявшие в основном клиентуру отеля, должно быть, спали после безуспешных попыток устроить сквозняк. В здании царили тишина и покой, изредка нарушавшиеся гулом лифтов.

– Вы слышали, что я сказала? – произнесла Санциани.