Секрет политшинели - Даниил Альшиц

Я почти не спал по ночам. Мучила незаживающая рана под правой ключицей. В рукопашной схватке фашист вонзил в меня зазубренный клинок штыка. Когда я был контужен, я не помнил…

Где-то позже, близким разрывом снаряда, когда лежал на снегу уже без сознания. Куда сильнее, чем боль, меня донимали в ночные часы мрачные мысли. Часами размышлял я о том, что ждет меня впереди. Случайно ли то, что обо мне забыли, что меня никто не пытался разыскивать? Документов при мне не было уже в медсанбате. Кто-то вынул их из моего нагрудного кармана. Скорее всего, еще там, на поле боя. Они, вероятно, были доставлены в штаб армии. Вместе с ними туда должно было попасть и донесение. Заявление мое, положенное в железный ящик капитана Федотова, возможно, тоже оказалось там… Каким же образом должны были оценить мое поведение? Факт тот, что я не выполнил приказ – не доставил лично донесение, которого ожидало командование армии и сам командующий фронтом. Не доставил не потому, что не дошел до штаба, а потому, что и не пошел туда…

Итак, меня нашли, взяли мои документы, а меня самого отправили в медсанбат. До этого места все в моей судьбе было для меня ясным. Но почему я, подполковник, порученец штаба армии, лежу не в офицерской палате? Ведь и без документов, по погонам в медсанбате должны были видеть, что я принадлежу к командному составу. Тем не менее, а лучше сказать, несмотря на это, – я прибыл в госпиталь рядовым? Так, может быть, меня не забыли, а разжаловали приказом командира или даже командующего фронтом? Это было очень похоже на правду. А если это так – ограничится ли наказание разжалованием или будет следствие, трибунал? В этом случае, если я к тому же буду годен к службе, меня ждет штрафная рота. А если не буду годен – тюрьма. Шутка ли сказать – невыполнение приказа в боевой обстановке? Я сам не мог теперь толком объяснить себе, что толкнуло меня тогда принимать командование ротой вместо того, чтобы немедленно возвращаться в штаб армии? Разве там, на передовой, не обошлись бы без меня? В конце концов, рота имела связь с командиром батальона. Тот был связан с командиром полка. Да и командование дивизии уже наверняка знало о начавшемся наступлении противника… Другое дело, если бы я увидел, что в роте началась паника, что только мое вмешательство может предотвратить оставление ею рубежа и прорыв фашистов вглубь нашей обороны. Тогда, разумеется, я был бы обязан поступить так, как поступил. Но ничего подобного не происходило. Ни один боец и не помышлял об уходе с позиции. Командир первого взвода, младший лейтенант, принявший командование после гибели Федотова, хорошо знал свои обязанности. Он знал лично всех оставшихся в живых бойцов роты, знал расположение огневых средств… Да что говорить – он был дома. Я же был человек пришлый, знакомившийся с ротой в ходе боя. Получалось, что никакой необходимости в моем вмешательстве не было. Взять на себя командование ротой меня толкнули одни лишь эмоции… Долгими, нескончаемыми ночами, лежа на спине, уставившись в холодную и такую равнодушную синюю лампочку, я все думал и думал. Я представлял себе, как буду держать ответ за свои действия, обдумывал, что сказать в свое оправдание. И каждый раз вместо каких-либо убедительных доводов в свою пользу я повторял одно и то же: «Иначе я поступить не мог». Фраза эта, опять же ничего, кроме эмоций, не содержала. Но что другое мог я сказать в свое оправдание? Ничего. Ровно ничего.

Снова и снова вспоминал я подробности боя, который рота вела под моим командованием. Когда я появился на передовой, одна атака фашистов была уже отбита. В расположении противника показались танки. Они остановились на краю болота. На фоне зари цепочка танков чернела, будто стая волков, готовых броситься на добычу. Однако по болоту, хотя и промерзшему, танки двигаться не решились и били по нам из пушек.

– Непорядок, – сказал стоявший со мной рядом пожилой боец. – Немцам на западе от нас положено быть. А они восточнее нас, русских, оказались… Непорядок это, чтобы немец нам восход солнца заслонял, – добавил он, покачав головой.

Маленькие, но злые снаряды танковых пушек нанесли нам чувствительный удар. В двух местах разворотило бруствер. Был разбит пулемет. Снова были убитые и раненые… Но неподвижный танк, к тому же высвеченный солнцем, и сам хорошая мишень для артиллеристов. Две вражеские машины загорелись. Остальные поспешно укатили назад.

Вторую атаку немецкой пехоты мы отбивали, имея в строю всего двадцать бойцов. Я приказал встретить набегавших гитлеровцев слабым огнем, подпустить поближе, на расстояние броска гранаты. Когда фашисты приблизились, мы прижали их к земле пулеметами. Гранаты подняли их с земли и обратили в бегство. Тогда пулеметы заговорили снова… Упорству противника не приходилось удивляться. Выдвинувшаяся вперед рота мешала атакам фашистов на соседние участки. Как только немцы приближались к рубежу обороны нашего правого или левого соседа, мы оказывались у них на фланге, даже немного с тыла, и наши станковые пулеметы истребляли фашистских солдат. Соответственно, и мы были хорошо защищены с флангов огнем соседних подразделений. Атаковать нас фашисты могли только в лоб. Теперь я убедился в правоте капитана Федотова, решившего любой ценой удерживать свою позицию.

Третью атаку мы встречали всего чертовой дюжиной. Оружия у нас, правда, было немало. Я организовал челночное обслуживание пулеметов. Первые номера, дав по несколько очередей из своих пулеметов, бежали к соседнему. Вторыми номерами были раненые, способные помогать пулеметчикам при стрельбе. Но силы были теперь слишком неравными. Волна атаки докатилась до нашего бруствера. Хорошо помню, что в тот момент я не подавал никаких команд. Да они и не были нужны. Никто не дрогнул, не оглянулся назад. Каждый, в ком была хоть капля жизни, вступил в рукопашную схватку. В коротком бою я был ранен штыком под ключицу. Падая, я услышал крики. Негромкие, нестройные… Все же я различил – кричат «ура!». Из тыла подходило подкрепление…

Что враг на этом участке не прорвался и был тогда отброшен, я мог судить по тому, что меня подобрали наши.

Чаще всего я вспоминал своих товарищей по службе в штабе армии. Почему все они так дружно отвернулись от меня? Ну хорошо – я виноват и готов понести наказание. Но в данный момент я все-таки тяжелораненый человек. Ведь даже суд над преступником не может состояться, если обвиняемый болен. Смертная казнь откладывается, если у приговоренного повышена температура… Особенно часто я вспоминал нашего начальника штаба. Генерал всегда хорошо, я бы сказал, тепло ко мне относился. И вот такое ледяное пренебрежение. «Впрочем, – отвечал я себе на этот вопрос, – его-то я больше всех подвел. Вероятно, он имел из-за меня крупные неприятности. Кто знает, быть может, командующий фронтом так-таки обозвал его бездельником и отстранил от должности?..».

Чего только не взбредет на ум, когда лежишь на госпитальной койке! Медленно тянулись дни, несмотря на посещения ленинградцев, несмотря на концерты артистов и пионеров. Еще медленнее тянулись ночи.

* * *

Как-то раз, измученный ночной бессонницей, я после завтрака и врачебного обхода забылся глубоким сном. Вначале сон был каким-то мутным. Потом стал проясняться.

Я неподвижно лежу на койке. Тело мое до подбородка укрыто белой простыней. Я умер. Глаза мои закрыты, но я слышу знакомые голоса и отчетливо представляю себе зрительно все, что происходит.