Яркие пятна солнца - Юрий Сергеевич Аракчеев

гордо ступая, вышла она из дверей дома в сопровождении надутого и угрюмого парня, некоммуникабельно прошествовала через двор и скрылась со своим ни на шаг не отступающим спутником в темноте алексинской ночи… А мужчины? Двое из них почти тут же сговорились о чем-то и тоже вышли, чуть ли не крадучись, потихоньку, – очевидно, чтоб не заметили жены, бойко моющие грибную посуду… Еще один громко зевнул и во всеуслышание сообщил, что отправляется спать…

Я сидел растерянный и разочарованный, такой, кажется, одинокий в этом большом и праздничном, перенаселенном мире.

И вот тут-то…

И вот тут-то справа от меня шевельнулось что-то, до того неподвижное, темное, и я услышал вежливый негромкий вопрос:

– А вы издалёка?

Сначала я даже легонько вздрогнул, так как совсем не ожидал вопроса именно с этой стороны, – с самого начала там сидел кто-то молчаливый и мрачный, – но, приглядевшись, увидел слегка блестящие во тьме глаза, направленные на меня, и уже совершенно точно понял, что вопрос обращен ко мне.

Сдерживаясь, чтобы не показаться легкомысленным и не вспугнуть собеседника, я спокойно, безо всякого нажима ответил:

– Я из Москвы. А вы?…

– Сосед ваш. Из-под Москвы. Из Клина.

Голос был пожилой, мужской, прокуренный.

Однако, представившись, мой сосед замолчал и довольно долгое время не подавал признаков жизни. Тем не менее я почему-то был твердо уверен, что на этом наш разговор не кончится. Я бы и сам заговорил, не дожидаясь, но ведь неловко, черт побери. Опасался я, что томящиеся во мне слова и чувства так прямо и выплеснутся неудержимым, неостановимым потоком. И молчал.

А он молчал тоже.

Однако спустя некоторое время справа опять шевельнулось.

– Это вы давеча на велосипеде приехали? – тихий, спокойный голос.

– Да, – ответил я, на этот раз чрезмерно все-таки оживившись.

– Путешествуете?

– Да.

– Нравится?

– Еще как!

У меня аж сердце забилось в предвкушении собственного рассказа.

– Я, правда, не совсем из Клина, – сказал те временем мой сосед. – Деревушка там есть такая – Куликово. А до этого в Усть-Пристани жили…

И опять пришлось мне изумиться. Ведь в деревушке Усть-Пристани я провел много дней – с ней и с соседней деревушкой, Медвежья Пустынь, связано очень много, там у меня и любовь была как-то летом, и именно в тех местах 13-го августа убил я того самого, первого в жизни тетерева, а в Усть-Пристани в просторной избе, видимо, и сейчас живут женщины-вдовы, у которых я провел как-то пол-лета, пытаясь написать свою первую повесть. Ну прямо судьба послала его мне, прямо сама судьба.

– Усть-Пристань? – переспросил я. – На реке Сестре?

– Да, – блестящие глаза качнулись во мраке. – А что, вы эту деревушку знаете?

– Еще бы. И Усть-Пристань, и Медвежья Пустынь – я ведь в тех местах часто бывал. Александрово, Трехсвятское, Нижнево, – крыл я напропалую. – В Усть-Пристани я у Богомоловых жил, – может, знаете?

И с юношеским, неприличным воодушевлением я повернулся к соседу.

– Богомоловых? Как же… – ответил голос из темноты. – Тетя Саша, тетя Дуня… Третью вот забыл.

– Мария Васильевна.

– Верно. Мария Васильевна. А тетя Саша умерла, знаете?

– Что вы. Не знал. Но помню: она ведь совсем старенькая была. Восемьдесят с чем-то?

– Да, восемьдесят два. Я ведь родственник тети Саши, сестра она мне двоюродная.

Вот так. Помолчали, пока я приходил в себя. Тесен мир! А совпадений сколько?

Случайно это или – опять 13-е число? Впрочем, в настоящем путешествии все может быть. Пора бы уж перестать удивляться.

А разговор тем временем перешел на другую тему. Мой собеседник, оказывается, не всегда жил в окрестностях Клина. В разные периоды своей жизни он бывал то в Москве, то в Волоколамске под Москвой, то в Электростали.

В Электростали почти со дня основания завода работал мой отец.

– А в Электростали вы в какие годы работали? – спросил я для верности.

– В Электростали-то? Сейчас вспомню. С тридцать пятого по тридцать седьмой. Завод тогда еще только строился.

Ну, ясно. Я и это принял как должное, а он начал рассказывать о заводе. Я спросил, не встречал ли он там моего отца. Долго пытался он вспомнить, но так и не вспомнил. И хорошо. А то было бы слишком.

Мой сосед больше не спрашивал меня ни о чем – ни вопроса о путешествии, – он рассказывал теперь только сам. Теперь и моих вопросов не нужно было. С рассказа о заводе он перешел к семейным своим неурядицам, говорил медленно, рассудительно. Если я пытался все же вставить что-нибудь о своем путешествии – даже в связи с его рассказом, например такое: «Вы знаете, чем хорошо еще путешествие? В себя приходишь, проблемы как-то сами собой решаются, понимаешь, что важно на самом деле, а что неважно…», – он, спокойно выслушивая, говорил «ага», а потом продолжал свое. И было такое впечатление, что моя реакция на его рассказ ничуть его не волнует, ему нужно выговориться, выговориться хоть кому-то – как и тому, «подвальному» мужичку, – и я понял, что на моем месте сейчас мог бы оказаться любой другой человек, неважно кто, лишь бы слушал, слушал, не перебивая. Не один я, оказывается, жаждал исповедаться!

Наконец я набрался смелости прервать собеседника, сказав, что очень сегодня устал, а завтра ехать дальше, рано вставать.

И нырнул в подвал, как к себе домой, а потом и в постель с влажными от сырого подвального воздуха простынями. Как приятно было потрогать рукой перед сном надежное железо моего верного и, к счастью, молчаливого друга…

Старое и новое

Наутро 14-го мне в руки попала местная газета. Первое, что я там увидел, – объявление: «Разыскивается мальчик Саша 12-ти лет, заблудившийся 11-го августа в районе алексинского бора. Особые приметы…»

Когда уже в Москве я смотрел в энциклопедии о городах, которые проехал, то прочел об Алексине, что основан он конечно же в XIII веке.

14-го августа в Алексине по случаю воскресенья была ярмарка. Я шел по крутым неровным булыжным улицам, оставшимся такими, наверное, со дня основания городка. В гастрономе продавали яблочный и томатный соки из конусообразных стеклянных баллонов – как в Москве, – а в очередях стояли старушки и женщины во всем черном, в платочках, и высохшие от времени деды. Тут же, правда, гордо вскинув головы, выстаивали женщины, вполне по-московски одетые (дачницы?), и трудно было понять, что же здесь инородное.

На узкой древней булыжной улице, где, казалось, вот-вот вымахнет из переулка лихая извозчичья пролетка, по асфальтированным тротуарам четко щелкали каблучки-гвоздики. И во всю ивановскую гремел надтреснутый репродуктор – утренние последние известия