Родная речь - Йозеф Винклер

Швейную машинку, на которой Варвара Васильевна шила похоронные одежды, она после работы укрывает, словно покойника. От нее я услышал про красноватый снег, именуемый кровавым, однажды он выпал на здешних склонах. Утром она наскребла под кустом бузины малость черной земли и крикнула ему, с любопытством наблюдавшему за ней с балкона: «Это я для больной чушки!..»

Временами она навещает беззубого, вечно пьяного старика, который был на войне летчиком и сбросил бессчетное количество бомб. «Сколько я сгубил человеческих жизней, — скорбно приговаривает он за стаканом горькой на травах, воздевая свои немощные руки. — Сколько я людей положил! Мне то и дело снятся бомбы в моей стальной птице и разорванные в клочья тела людей, их смерть на моей совести. Сколько я людей сгубил!» Он живет в арендованном доме для приезжающих на выходные в деревню на горе. Из-за пристрастия к алкоголю его взяли под опеку.

«Ты все равно что скульптор с долотом», — сказала ему Варвара Васильевна, имея в виду стук электрической пишущей машинки, который слышала изо дня в день уже не один месяц. Когда он посетовал на трудности своей работы, она ответила фразой: «Я рада, что и тебе бывает трудно».

Когда Яков Меньшиков прочитал в газете про одного австрийского крестьянина, который тридцать лет назад купил за тридцать тысяч шиллингов полуразвалившуюся церковь, со временем восстановил ее, и в конце концов в ней отслужили первую после ремонта мессу, он, человек со стороны, сказал себе: «Вот бы мне жить и писать в такой церкви, я разложил бы рукопись на алтаре, а заканчивая работу, убирал бы листы в дарохранительницу».

Когда она с Николаем была на рубке леса, издалека донеслась сирена пожарной машины, Варваре Васильевне представилась картина ее горящего дома. «Первым делом я подумала о твоей рукописи, — сказала она, — дом-то и утварь, слава Богу, застрахованы».

«А что ты напишешь, например, про меня?» — спросила одна девушка. «У меня нет желания писать то, чего бы ты не хотела о себе прочитать», — ответил он.

Он нарочно порезал себе палец, чтобы вызвать сочувствие Варвары Васильевны. Она всплеснула руками и заголосила так, что от испуга он ненароком поранил себя еще сильнее. Она тут же принесла ножницы и лейкопластырь.

Бредя в непроглядно темную ночь по полю, он наткнулся на колючую проволоку, ржавый шип распорол ему кожу на бедре. У Васильевны дрожала рука, когда она дезинфицировала рану на голой ноге спиртовой настойкой на травах.

Включив свет в кладовке, он вдруг увидел перед собой выстроенную в линию пернатую эскадрилью — здесь головами вниз висели желтые забитые куры. Он долго разглядывал запекшуюся кровь на обрубленных шеях, судорожно сведенные или растопыренные когтистые пальцы.

«Варвара Васильевна испытывает мою натуру, — думал он, — иногда подсовывает мне свежевыстиранные носки своих сыновей, но я всегда отказываюсь от них, говорю, что это не мое».

Яков Меньшиков просыпался несколько раз за ночь, он привставал на постели, прислушиваясь к шебуршанию какого-то зверька. На третью ночь, уже под утро, захлопнулась крысоловка, которую Варвара Васильевна, положив в нее в качестве приманки кусочек сала, задвинула под диван. Утром он взял бумажную салфетку и, прихватив мертвую крысу за хвост, спустился по ступеням и отнес ее к компостной куче.

Ночью ему приснилась гремучая змея, укусившая его в правую руку, и он подумал, что под змеей можно подразумевать крысу, которая обнюхивала его ладонь. «Если тебе снятся змеи, — сказала Варвара Васильевна, — значит, где-то рядом — лживый человек…»

Он натягивал тонкие белые колготки, поглаживал схваченные нейлоном ягодицы, слегка запрокидывал голову и, вытянув левую, а затем правую руку, надевал бюстгальтер, потом, вывернув руки, застегивал его на спине; он облачался в белую ночную рубашку и закреплял на голове прижизненную маску Петра, которую снял с него несколько дней назад под наблюдением Варвары Васильевны.

Старый гробовщик, разряжая ружье, направил ствол на приближавшегося Якова Меньшикова. Тот в испуге остановился и инстинктивно прикрыл ладонями левую часть груди. На следующий день он рассказал об этом хозяйке, а та в свою очередь — старику-охотнику. «Стало быть, он тебе уже доложил», — сказал гробовщик Варваре Васильевне. Яков услышал эти слова, стоя у кухонной двери, он тут же вбежал по лестнице и заперся в своей комнате. Через несколько дней, когда Варвара Васильевна отсекала во дворе головы еще нескольким курам и сцеживала кровь в пластмассовое ведро, гробовщик, проходя мимо, сообщил новость: в Камеринге умерла от рака пятидесятилетняя Тереза Энгельмайср, похороны — уже после обеда. «При жизни, — от себя добавил Яков Меньшиков, — она все норовила вышибить этого рака из своего тела и вколотить его в спины дочерей». Брат Якова Меньшикова вспомнил, как Зигфрид Энгельмайер, второй сын Терезы, у помоста с гробом матери настоял на том, чтобы его открыли еще раз, приложил ладонь к сложенным на груди рукам покойницы и произнес: «А ведь она холодная».

Сидя в черных нейлоновых чулках на краешке кровати под иконой, он умащивал свое тело, втирая в кожу moisturizing band and body lotion.[12]У него было такое ощущение, что он бальзамирует себя при жизни. Несколько капель упало на эластичную полосу, стягивающую верх чулка. В рекламной брошюре косметической фирмы он отметил строки: «Экстракт конского каштана улучшает кровоснабжение, ментол освежает, софора тонизирует и оказывает противовоспалительное действие… Экстракт полевого хвоща делает кожу более крепкой и эластичной». Слова кровоснабжение, софора и полевой хвощ трансвестит Яков Меньшиков подчеркнул красным.

Он оглядывал свой по-женски широкий при довольно узком корпусе таз, вспоминая, как его в детстве шлепала по заднице мать, приговаривая: «Ну и жопка!» Еще ребенком он обертывал марлевой повязкой нижнюю часть туловища, как бы мумифицируя свои мужские гениталии. Он вспомнил, как, плескаясь в деревенском корыте, зажимал половой член между ляжками, гладил свой детский безволосый пах и клал на дно зеркало, чтобы можно было видеть вагиноподобную щель в заднице.

Стая сычей с красно-бело-красной эмблемой на грудном оперении поднялась в воздух, когда он открыл окно на восточной стороне дома, сколько раз к этому окну подходила тринадцатилетняя девочка, которую теперь зовут Варварой Васильевной, смотрела туда, где должна быть Россия, и звала свою мать. «Ты ночуешь в той самой комнате, где спала я, пока была батрачкой…»

На лесной тропе возле грубо стилизованной альпийской хижины он столкнулся с голыми дачниками и, пробормотав извинения, отвернулся, когда опоясанный жировыми отложениями боров в панаме крикнул: «Эта дорога — частная собственность, идите отсюда!»

Когда вершина горы оделась первым снегом, он со своим приятелем в алом свете заката поднялся к кресту. Восхищенные «грандиозным действом природы», как в один голос назвали они представшее перед ними зрелище, оба начали хлопать в ладоши и аплодировали до боли в покрасневших руках.

Когда он искал в супермаркете черный бюстгальтер и под взглядами продавщиц нервозно рылся в корзине с тряпками, ему представилась такая картина: вот он входит сюда с ярким макияжем на лице и в женском платье, начинает перерывать товар, в клочья рвет дамские чулки и ночные рубашки, подбрасывает к лампам бюстгальтеры, черные и белые, затевает грандиозный скандал и посреди опустевших прилавков, в окружении визжащих продавщиц, пускает себе пулю в лоб. Окровавленная голова мягко ложится на горку женской одежды, которую он успел набросать на пол.