Кортик - Анатолий Рыбаков

Миша остановился:

– Сама идет. Попробуй.

Борька взялся за ручки и толкнул тележку. Она действительно катилась очень легко.

Генка и Слава тоже подвигались вслед за тележкой, загораживая собой сидевшего возле пакета Коровина.

– А самое главное, смотри. – Миша отъединил планку, раздвинул щиты. – Видал? Можешь хоть спать. Поставил тележку и ложись.

– Ты уж нахвалишь, – сказал Борька, – а резинка-то вся истрепалась.

– Резинка истрепалась? Смотри, что написано: «Треугольник», первый сорт».

– Мало ли чего написано. И краска вся облезла. Нет, вы уж давайте подешевле…

– Ладно, Мишка, – раздался вдруг голос Коровина, сидевшего на прежнем месте, рядом с Борькиным пакетом, – я забираю тележку.

Мишкин азарт вдруг пропал:

– Вот и хорошо. Бери… Прозевал ты тележку, Жила!

– А я, может, дороже дам.

– Нет, теперь уж не дашь.

– Почему? – Борька подошел к своему пакету, поднял его.

– Потому! – Мишка усмехнулся.

Борька недоуменно оглядел ребят. Они насмешливо улыбались, только Коровин, как всегда, смотрел мрачно.

– Не хочешь – как хочешь! – сказал Борька. – Потом сам будешь набиваться, но уж больше двугривенного не получишь.

Когда Борька скрылся за поворотом, мальчики забежали за церковный придел, и Коровин вытащил из кармана ножны.

Миша нетерпеливо выхватил их у него, повертел в руках, затем осторожно снял сверху ободок и вывернул шарик.

Ножны развернулись веером. Мальчики уставились на них, потом удивленно переглянулись…

На внутренней стороне ножен столбиками были нанесены знаки: точки, черточки, кружки. Точно так же, как и на пластинке кортика.

Больше ничего в ножнах не было.

На уроке математики не оказалось мела.

Преподавательница Александра Сергеевна строго посмотрела на Мишу:

– Староста, почему нет мела?

– Разве нет? – Миша вскочил со своего места и с деланным изумлением округлил глаза. – Перед самым уроком был.

– Вот как! – насмешливо сказала Александра Сергеевна. – Значит, он убежал? Верните его обратно.

Миша выскочил из класса и побежал в раздевалку за мелом. Он прибежал туда и увидел, что тетя Броша, гардеробщица, плачет.

– Ты что, тетя Броша? – спросил Миша, заглядывая ей в глаза. – Ты почему плачешь? Кто тебя обидел?

Никто точно не знал, почему гардеробщицу называли тетей Брошей. Может быть, это было ее имя, может быть, из-за большой желтой броши, приколотой к полосатой кофте у самого подбородка, а возможно, и потому, что она сама походила на брошку – маленькая такая, толстенькая старушка. Она всегда сидела у раздевалки, вязала чулок и казалась маленьким комочком, приютившимся на дне глубокого колодца из металлической сетки, которой был обит лестничный проем. Она будто бы умела заговаривать ячмени. И действительно: посмотрит на глаз, пошепчет что-то – ячмень через два дня и проходит.

И вот теперь тетя Броша сидела у раздевалки и плакала.

– Скажи, кто тебя обидел? – допытывался Миша.

Тетя Броша вытерла платком глаза и, вздохнув, сказала:

– Тридцать лет прослужила, слова худого не слышала, а теперь дурой старой прозвали. И на том спасибо.

– Кто? Кто назвал?

– Бог с ним, – тетя Броша махнула рукой, – бог с ним!

– При чем тут бог! – рассердился Миша. – Никто не имеет права оскорблять. Кто тебя обругал?

– Стоцкий обругал, Юра. Опоздал он, а мне не велено пускать. Иди, говорю, к директору… А он мне – «старая дура!» А ведь хороших родителей… И маменька его здесь училась, когда гимназия была. Только, Мишенька, – испуганно забормотала она, – никому, деточка, не рассказывай!

Но Миша ее уже не слушал. Он схватил мел и, прыгая через три ступеньки, помчался в класс.

У доски стоял и маялся Филя Китов, по прозвищу «Кит». Александра Сергеевна зловеще молчала. Кит при доказательстве равенства углов в равнобедренном треугольнике помножил квадрат гипотенузы на сумму квадратов катетов и уставился на доску, озадаченный результатом. Кит остался в седьмой группе на второй год и, наверно, останется на третий. На уроках он всегда дремал или вырезал ножиком на парте, а на переменках клянчил у ребят завтраки. Клянчил не потому, что был голоден, а потому, что был великим обжорой.

– Дальше! – Александра Сергеевна произнесла это тоном, говорящим, что дальше ничего хорошего не будет.

Кит умоляюще посмотрел на класс.

– На доску смотри, – сказала Александра Сергеевна.

Кит снова повернулся к классу своей толстой, беспомощной спиной и недоуменным хохолком на белобрысой макушке.

Александра Сергеевна прохаживалась между партами, зорко поглядывая на класс. Маленькая, худенькая, с высокой прической и длинным напудренным носом, она все замечала и не прощала никакой мелочи. Когда она отворачивалась, Зина Круглова быстро поднимала руку с растопыренными пальцами, показывая всему классу, сколько минут осталось до звонка. Зина была единственной в классе обладательницей часов и к тому же сидела на первой парте.

Миша с возмущением посмотрел на Юру Стоцкого: «Задавала несчастный! Все ходит с открытыми коленками, хочет показать, какой он закаленный. Воображает себя Печориным. Так и написал в анкете: «Хочу быть похожим на Печорина». Сейчас, после урока, я тебе покажу Печорина!»

Миша вырвал из блокнота листочек бумаги и, прикрывая его ладонью, написал: «Стоцкий обругал Брошу дурой. Броша плачет, нужно обсудить на собрании». В это время он смотрел на доску, и буквы разъехались вкривь и вкось.

Он придвинул записку Славе. Слава прочел ее и в знак согласия кивнул головой. Миша сложил листок, надписал: «Шуре Огурееву и Генке Петрову» – и перебросил на соседнюю парту.

Шурка Большой прочел записку, подумал и написал на ней: «Лучше устроить показательный суд. Согласен быть прокурором». Потом свернул и перекинул записку к сестрам Некрасовым, но Александра Сергеевна, почувствовав сзади себя какое-то движение, быстро обернулась. Все сидели тихо, только Зина Круглова едва успела опустить руку с растопыренными пальцами.

– Круглова, к доске, – сказала Александра Сергеевна.

Кит побрел на свое место.

От сестер Некрасовых записка через Лелю Подволоцкую добралась до Генки. Он прочитал ее и написал внизу: «Нужно его отлупить как следует, чтобы помнил».