Свидание в аду - Морис Дрюон

Пимроуз решил начать новый труд, посвященный изучению мистических текстов. После итальянских он займется французскими мистиками. Эта работа будет для него одновременно и покаянием, и отдохновением. Она лучше всего подходит его натуре…

На цыпочках он подошел к двери и прислонил к ней ухо. Ни звука. Должно быть, юноша уснул и позабыл потушить свет у изголовья. Пимроуз вошел к себе в комнату – он еще пытался бороться, вновь подошел к двери, прижался к ней лбом, осторожно нажал на ручку, и дверь бесшумно раскрылась.

Жан-Ноэль и в самом деле спал; Пимроуз не удержался, он подошел к его постели и долго смотрел на такое беззащитное во сне лицо. Розовые губы спящего были слегка надуты, как у капризного ребенка; ресницы отбрасывали тень на нежную кожу щек; гладкий лоб походил на блестящее крыло птицы; каждая черта дышала чистотой, и лампа отбрасывала золотой отсвет на неподвижный лик забывшегося глубоким сном юноши.

Часто лицо спящего раскрывает его душу. Но лицо Жан-Ноэля ни о чем не говорило, на нем лишь лежала печать красоты бездушной и никому не нужной. И Пимроуз почувствовал себя пленником, рабом этого холодного, не согретого душевным огнем прекрасного лица.

С сильно бьющимся сердцем он наклонился и прикоснулся губами к золотым волосам спящего.

Жан-Ноэль повел себя так, как ведут себя дети, которым не хочется просыпаться. У него чуть приметно дрогнули ресницы, и он с неясным бормотанием повернулся на бок.

Бэзил отпрянул, потушил лампу, помедлил еще мгновение, потом сбросил халат и прилег на край постели.

Казалось, Жан-Ноэль по-прежнему спит; но теперь он уже притворялся. Ритм его дыхания изменился, он дышал не так ровно и глубоко, как раньше. И Пимроуз отчетливо слышал, как колотится сердце юноши.

Однако молодой человек не вздрогнул от ужаса, которого так страшился Пимроуз.

Бэзил провел пальцами по этому покорному и неподвижному телу, в котором он не ощущал ни желания, ни отвращения, а лишь одно только решение – молчать и подчиняться.

«Я научу его всем радостям любви», – подумал он.

Англичанина глубоко взволновал тот факт, что Жан-Ноэль не отверг его. «В моем возрасте… в моем возрасте… я еще не кажусь отталкивающим столь юному существу…» Наконец сбылось то, чего он ждал, к чему стремился, чего так неистово жаждал, из-за чего терзался все это время после памятного бала у Инесс. «Сколько потеряно дней! До чего же я был глуп. Быть может, в первый же вечер в “Аббатстве”… Но нет, я ни о чем не жалею. Все было так чудесно… Возможно, это самая прекрасная любовь в моей жизни…»

И тут Пимроуз обнаружил, что не может воспользоваться покорностью Жан-Ноэля.

Сначала он решил, что все дело в минутной слабости, вызванной чрезмерным волнением, и постарался успокоиться. Но минуты бежали, а ничего не менялось. «Что должен подумать этот мальчик, что он думает? – вопрошал себя Пимроуз со все возраставшей тревогой и стыдом. – Он мне нравится, нравится так, как нравились лишь немногие. В чем же дело?.. Неужели я так стар, что не способен воплотить в жизнь свое желание?..»

Тщетно он призывал на помощь давние воспоминания, полузабытые образы. «Неужели я нуждаюсь в этом? Рядом с ним? А он? Он… который совершает это впервые и, быть может, согласился лишь потому, что не хотел огорчить меня… Кто знает, не отвратит ли это его навсегда? Быть может, сегодняшним вечером я испорчу ему всю жизнь… То, что со мной происходит, – ужасно, просто ужасно». Он произвел подсчеты. Несколько месяцев прошло с «последнего раза», хотя он тогда еще не знал, разумеется, что то был последний раз. В жизни Пимроуза нередко бывали долгие периоды воздержания, он никогда из-за этого не страдал и не тревожился. Но теперь рядом с ним находился этот юноша, и ночные часы бежали…

Дыхание Жан-Ноэля снова стало глубоким и ровным: он и вправду заснул.

Пимроуз вспомнил о том времени, когда он шутя говорил «о блаженной поре бессилия»; теперь он был вынужден признать, что такая пора для него наступила.

«Ну вот, отныне я буду жить без этого…»

И во второй раз за последние несколько часов, как ни старался Пимроуз убедить себя в неизбежности происшедшего, слезы выступили у него на глазах и заструились по щекам. Лежа на спине рядом со спящим юным красавцем, Бэзил Пимроуз переживал последнюю ночь любви, ночь без сна.

Когда Лашом получил наконец неделю отдыха, он решил отправиться в свой избирательный округ; он не раз упрекал себя за то, что давно там не был. Такая поездка была еще одним средством проверить свое влияние и укрепить его. К тому же начальник канцелярии министерства оставался в Париже и должен был каждое утро звонить ему.

Симон пригласил Мари-Анж поехать с ним. Он поспешил заверить девушку, что не намерен ее компрометировать, и сказал, что вместе с ними поедут его друзья. Он и в самом деле пригласил к себе в гости одного депутата, члена своей партии, с супругой.

Работы в салоне Марселя Жермена летом было немного, и Мари-Анж согласилась. Однако в последнюю минуту друзья Симона сообщили, что поехать не смогут…

Старинный дом кардинала в Жемоне, превращенный в «замок господина Лашома» или в «замок депутата», производил довольно унылое впечатление. Мебель здесь была разностильная, потому что ведали ее приобретением весьма не похожие друг на друга женщины – Инесс Сандоваль, Марта Бонфуа, Сильвена Дюаль… Не обновлявшиеся лет десять обои местами покрылись плесенью, и, хотя сторожа регулярно проветривали помещение, нижняя часть стен была покрыта налетом селитры.

Только обставленные Мартой библиотека и спальня Симона, расположенные в самой старой части здания – в большом квадратном флигеле времен Генриха IV, – сохраняли жилой и уютный вид. Трава на лужайке была скошена с опозданием. В липовых аллеях царил густой полумрак, две поросшие мхом каменные скамьи медленно разрушались.

Симон любил этот дом таким, каким тот был, – со всем его очарованием и со всеми неудобствами. Порою он говорил себе: «Надо наконец собраться и многое тут обновить». Но не торопился.

Мари-Анж была предоставлена комната, которую раньше занимала Сильвена, – большая спальня в три окна на втором этаже; в ней стояла кровать с альковом. На туалетном столике валялась забытая актрисой пудреница, а пыль на полках шкафа сохранила запах духов.

Дом показался Мари-Анж неприветливым, даже враждебным, и она спросила Симона:

– Можно мне нарвать цветов в саду?

– О, разумеется! Все эти цветы принадлежат вам. Рвите, рвите их поскорее!

Он сказал сторожихе:

– Видите, госпожа Жарус, гости делают мне замечание, что в доме нет цветов. А ведь за этим должны бы следить вы.

– Но ведь вы, господин министр, всегда сообщаете о своем приезде, можно сказать, уже по прибытии. Вот и не успеваешь как следует приготовиться.

Через полчаса в вазах уже стояли большие букеты.