Катастеризм - Александра Голубева

Он что-то продал, зарегистрировался на «Мармаре».

Группа поддержки была бесплатной.

Вечером ему позвонила какая-то взволнованная женщина и допытывалась, где именно стоит прах родителей, а он совершенно не мог вспомнить.

На следующее собрание группы поддержки пришёл какой-то рыжий парень – то ли ровесник Дани, то ли даже младше. Он думал, очередной участник, но нет: просидев всю встречу молча в углу, в конце парень попросил Даню остаться – почему-то только его одного. Выписал рецепт. Тем же вечером Даня зашёл в аптеку и купил таблетки. С ними серое марево мира начало было развеиваться, как туман войны в стратегической игре, но потом однажды Даня готовил обед и порезался. Не очень сильно, но кровь текла и текла, текла и текла, и сперва ему было смешно (в его-то возрасте обнаружить у себя гемофилию!), а потом стало неудобно. Дома даже не было бинтов, а случайные тряпки, которыми он перемотал палец, промокали и начинали мазать. Он не сразу понял, что вся его домашняя футболка не то что залита, но заляпана кровью – как столько может натечь из такого небольшого пореза? Оставляя на смарте кровавые потёки, Даня всё же вызвал скорую и двадцать минут до её приезда капал в раковину. Хотя, наверное, стоило собирать кровь в стакан – вдруг она пригодилась бы врачам? – но об этом он подумал слишком поздно.

Наверное, натекло всё же не слишком много, у него даже не закружилась голова.

Скорая напылила ему на палец какой-то аэрозоль, стянувший кожу, и завалила вопросами, стянувшими время. Даня не узнавал сыпавшиеся на него названия. Потом прозвучало слово «антидепрессанты», он кивнул – и врачи понимающе отвалились.

Ему сделали какой-то укол и велели антидепрессанты отменить. Падение свёртываемости крови – известная, мол, побочка, но не у всех оно проявляется столь существенно. Ладно палец, а если внутреннее кровотечение?

Даня спустился во двор и выбросил свои таблетки в бак для бытового мусора, хотя, наверное, это было неправильно, а их полагалось утилизовать как-нибудь по-особенному, как электрические лампочки.

Он понимал, что скоро снова начнёт тонуть, а истончившийся над головой пласт серого марева опять нальётся ватой. Но что ему оставалось делать?

По крайней мере в этой вате можно было не думать.

Тульину снился сон.

Он стоял в старой квартире. Где-то снаружи плескались лунные сумерки, брызгая на стены коридора полутенями – зыбкими точками решётки Германа. На вешалке висела одежда, которую давно пора было выкинуть, – как и странное украшение, крылья не совсем правильной формы.

Есть такое классическое мнемоническое упражнение: чтобы запомнить некую информацию, советуют соотнести её с предметами в пространстве – например, разложить строчки стихотворения по углам своей комнаты. Каждый смысл как бы прицепится к предмету, а вспомнить предметы нам легко.

Наверное, это работает и в обратную сторону. Мы, люди, не можем ведь просто жить – пребывать в пространстве; нам непременно нужно, чтобы пространство это что-то значило. Мы высматриваем фигуры в облаках и придаём значение цвету перебежавшей дорогу кошки, мы наполняем смыслом всё, к чему прикоснёмся, прорастая в окружающий мир, как грибы, и, как грибы, к нему прирастая. Без смысла нам тяжело. Поэтому если мы пробудем где-то слишком долго, то быстро обнаружим, что по углам нашей комнаты валяются строчки стихотворений.

Потому и был таким странным этот сон: Тульин просто стоял в квартире, не думая и не чувствуя о ней ничего.

Её давно пора была продать.

У каждой квартиры есть свой запах. Где-то пахнет животными, где-то детьми, лыжной мазью или старостью; но главное – в любом месте, где обитают люди, отдаёт другим человеком. И он мог понять того, кто не хочет расставаться со старой квартирой именно потому, что с новыми жильцами сюда въедет новый запах, а старый сотрётся – и его не сфотографируешь, не запишешь на микрофон. Новые люди въедут в квартиру, расколют её череп, хрустнут им как орехом, будут ковыряться, выносить сор из избы – вытаскивать наружу мазки на стёклышках, кусочки мозга в баночках. Если подумать об этом так, то, конечно, лучше сжечь этот дом – но только не продавать. И не жить самому, чтобы не пропахнуть его собой.

Только этот дом больше ничем не пах.

Звёздочками искрясь, зазвонил в его руках брелок на ключах, и он открыл глаза.

– Просыпайтесь, Богдан Витальевич, – сказала Юлия Николаевна Гамаева. – Мне кажется, вам пора проснуться.

Тульин открыл глаза. Он лежал на диване в кабинете Гамаевой. Диван был обтянут плотной клетчатой тканью и предназначался для бесед, а не для сна: ноги его в опрысканных бахилами уличных ботинках свешивались через одну из ручек. Сама Гамаева сидела рядом на офисном стуле – видимо, подъехала от серверной станции.

В этом кабинете Тульин бывал редко, только во время осмотров, и совсем не помнил, как попал сюда сейчас.

За реальным окном тоже мерцали сумерки. Гамаева выглядела в них совершенно незнакомой – может быть, потому, что полумрак скрадывал цвета, а что такое рыжий человек без своей рыжины?

Впрочем, да были ли они знакомы? Гамаева ведь почти и не заходила в BARDO.

– Как вы себя чувствуете?

– Я хочу позвонить риелтору.

Она не изменилась в лице:

– Боюсь, в этот час риелторы отдыхают.

Судя по затекшей спине, спал Тульин долго. И он только сейчас понял, что это был первый его сон за прошедший почти год.

На окне у Гамаевой не было занавесок – она относилась к тем людям, кто слушается своеобразных рекомендаций вроде «иногда работайте стоя» и «ничем не перегораживайте источник света». А единственным источником света сейчас была луна.

– Как я сюда попал?

– В BARDO? – усмехнулась она. – Сами знаете.

– Знаю. Я хотел не думать. Нет, я имел в виду к вам в кабинет.

– Вы зашли на осмотр. Неужели не помните? К нам ворвался незваный гость, я пригласила вас на осмотр, а его – поговорить, пока вами занимается техника.

Теперь Тульин припоминал. Даже странно, как такое могло вылететь у него из головы.

– Я предупреждала, что просители неизбежны, – вздохнула Гамаева. – Приятно удивляет, что наша с вами юная коллега не нарушила инструкцию. В самом деле отказывала этому типу как могла. Может, потому что он и правда не делился с ней подробностями – в мессенджере излагать детали открытого дела слишком уж неразумно, остаётся же история переписки. А у него сын пропал, Жениных как раз лет. Наверное, потому он и донимал именно её, надеялся на подростковую солидарность. В общем, я уж попыталась объяснить ему, что у сына своя жизнь, нечего бить в цимбалы. По крайней мере в наши. – Гамаева откинулась на спинку кресла. – На том и разошлись. Не думаю, что у истории будет продолжение, это совершенно случайный человек.