Вишня во льду - Людмила Мартова

Рискнуть и получить так необходимые ему деньги? Не рисковать и не выдавать себя? Рискнуть и жить, озираясь, чтобы не получить по голове в темной подворотне? Не рисковать, но так и не исполнить мечту своей девочки? Разве ж это плохо, когда у юной женщины есть мечта? И разве не обязанность мужчины – обеспечить ее реализацию, неважно каким способом?

Он мучился и не спал ночами. Именно эта неопределенность не давала ему покоя, а вовсе не призрак убитого им человека. Грамазин был вздорным, несносным старикашкой, для которого не существовало понятия чужого личного пространства. Он зашел за черту, за которой ему было нечего делать, и поплатился за это. С этим все ясно. Но как все-таки поступить? Рискнуть – не рисковать? Ему вспоминалось детское гадание на ромашке: «любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет…» Послать все к черту очень хотелось. Но и денег хотелось тоже.

В том, что у того, другого, человека эти деньги есть, он был уверен. Деньги были шальные, шайтановые, не заработанные честным трудом, а украденные. И отнимать их через шантаж было ни капельки не стыдно. Страшно, но не стыдно.

Впрочем, трусом он никогда не был. На то, чтобы убить Грамазина, тоже требовалась смелость. Он вспомнил, как шагнул через порог полутемной прихожей, освещаемой тусклой лампочкой, оставив в подъезде последнюю возможность отступить, и зябко поежился. Нет, ему не было жалко старика. Немного жаль было только той прошлой своей жизни, в которой он еще не был убийцей. Хотя война за честь семьи – справедливая война, достойная, многое оправдывающая.

Он – смелый человек, воюющий за свою семью и счастье ее членов. Конечно, ему всегда мечталось, чтобы семья была больше, но бог рассудил иначе. Что ж, так тому и быть. И если сегодня счастье семьи требует стать не только убийцей, но и шантажистом, значит, и этому тоже так и быть. Время раздумий и сомнений вышло. Наступило время действовать.

Он продаст проклятую тетрадь единственному человеку из списка, который точно ее купит. Он добудет деньги, которые ему так нужны, и избавится от искушения монетизировать остальные хранящиеся в тетради секреты. Ни в одну реку нельзя войти дважды. Он даже и пытаться не будет. Он пойдет на сделку только один раз, а это значит, что разговор, который он наметил на завтра, будет важным, решающим. От того, что он скажет, насколько убедительным будет, зависит все. А значит, ошибиться нельзя.

* * *

Новый год пришел к Дорошину в небольшой, но очень интересной, а главное – неожиданной компании. Если утром тридцатого декабря он еще с унынием думал о том, что главную ночь года ему придется встречать в гордом, хотя и унылом одиночестве, то уже к обеду выяснилось, что к нему придут гости.

Об этом сообщила телефонным звонком Мария Викентьевна.

– Витенька, мальчик мой, – пробасила она в трубку, – хочу задать вам неудобный вопрос. Вы не будете против, если в новогоднюю ночь я нежданно-негаданно свалюсь вам на голову? Или мой визит нарушит ваши планы?

Признаться, что планов никаких нет, было стыдно, и Дорошин чуть было не соврал, что приглашен в гости к друзьям, но вовремя остановился. Врать он не умел. В большинстве случаев, кроме тех, когда это было нужно по работе, у него просто язык не поворачивался, чтобы соврать. Кроме того, от перспективы в полном одиночестве дождаться боя курантов, выпить бокал шампанского, закусить его бутербродом с икрой и лечь спать веяло таким одиночеством, что зубы ломить начинало.

– Нет у меня никаких планов, – признался он. – С женой я, как вы знаете, развелся, у сына своя компания, у друзей по работе – своя, так что я один, Мария Викентьевна, если вам интересно мое общество, то присоединяйтесь, буду рад.

– Вы меня извините, Витенька, но я за последние несколько лет привыкла отмечать новый год в Коленькином доме, – сказала Склонская. – У моей дочери и внуков тоже планы, они на Новый год уезжают куда-нибудь в Европу, так что я остаюсь одна, а одиночество в старости гораздо страшнее, чем ваше. Вы уж поверьте мне, старухе.

– Я понимаю, Мария Викентьевна, и очень рад, что вы придете ко мне, – совершенно искренне признался Дорошин. Будто невидимая, но очень крепкая нить связала его с этой женщиной, вместе с домом доставшейся в наследство от дяди. Отчего-то рядом с ней жизнь приобретала новый смысл. – Вот только боюсь, что вам будет скучно со мной. Я всегда был бирюком, а уж после развода совсем одичал.

– А я не одна приду, – живо откликнулась Склонская. – Мы и в прошлый год с Коленькой не вдвоем куковали. Пожилым людям нужно что? Общение. Вот мы его и организовали, и завтра тоже организуем. Вы не против?

– Хорошо, – засмеялся Дорошин, понимая, что предстоящий Новый год точно нельзя будет назвать скучным. – А кого мы еще позовем?

– Так Золотаревых. Леночку вы уже знаете, а ее дед, Федор Иванович, интереснейший собеседник, смею вас уверить. Он и Коленьку хорошо знал, и мужа моего, Ивана Александровича, царствие ему небесное, и вам он обязательно понравится. Я обещаю.

То ли жизнь, то ли Мария Викентьевна настойчиво сталкивали Дорошина с Еленой Золотаревой, но, как ни странно, он не испытывал по этому поводу никакого внутреннего протеста. С ней было хорошо молчать, это он понял еще в поезде. Она с легкостью подхватывала беседу на ту тему, которая в данный момент была интересна Дорошину, и он уже успел заметить, что Елена обладает широкой эрудицией. Она не страдала навязчивостью, соблюдала дистанцию, имела чувство собственного достоинства, обладала острым умом, а главное – не была равнодушной, вспыхивая искренним интересом к тому, что ей рассказывали. История с Дуниловской иконой была живейшим тому подтверждением.

– Хорошо, Мария Викентьевна, я согласен, – сказал Дорошин, стараясь, чтобы голос не выдавал внезапно охватившую его радость. – Вот только с едой надо что-то придумать. Я признаться, еще в магазине не был. И елки у меня нет.

– Коленька всегда наряжал елку, которая во дворе, – укоризненно сказала Склонская. – Игрушки хранятся в сундуке на чердаке, таком, знаете, большом, расписном, с резной крышкой. А насчет еды не беспокойтесь. Я напеку пирогов, Леночка сделает парочку салатов, Федор Иванович рыбку засолил уже, он по соленой рыбке большой спец. Самовар поставим, шампанское откроем. С голоду не пропадем, я уверена.

– А я тогда мясо на углях пожарю, – с воодушевлением подхватил Дорошин. Но тут же вспомнил Ксюшу, которая терпеть на могла запах жареного на мангале мяса, и, спохватившись, уточнил: – Вы ведь будете есть мясо на углях?

– Я обожаю все, что приготовлено на открытом огне, – заявила Мария Викентьевна. – Это же прекрасно – сразу после боя курантов выйти во двор к елке, разжечь мангал, нажарить мяса и есть его, запивая горячим глинтвейном. Глинтвейн я возьму на себя, Витенька.

Все вышло именно так чудесно, как они и планировали. Утром тридцать первого декабря Дорошин натопил все печи, изрядно прогревая дом, прочистил дорожки, замариновал стейки из мраморной телятины и свинины на кости, запас которых всегда держал в морозилке, нашел на чердаке нужный сундук, достал из него бережно завернутые в вату елочные украшения, многие из которых, оказывается, помнил с детства, и принялся украшать растущую неподалеку от бани елку, высокую и разлапистую, на пушистых ветвях которой лежали мягкие подушки белого снега.