Реубени, князь иудейский - Макс Брод

Она танцевала с Гансом Зиндельфингером, танцевала, быть может, больше, чем требовалось для выполнения ее плана. Она танцевала с жаром и увлечением. И, по-видимому, уже забыла, что еще несколько часов тому назад стояла у открытой могилы, опуская в землю мертвое тело. Как вспыхивали ее глаза, когда красивый стройный мужчина прижимал ее к себе! Теперь она танцевала с ним гордую «падуану», — как тогда перед Давидом в своей девичьей комнатке. И как тогда, она на мгновенье прижималась щекою к щеке мужчины, только ландскнехт не стоял неподвижно, как завороженный, подобно Давиду, а следовал за нею, когда она уклонялась от него, и их шаги так искусно шли в такт, словно они всегда танцевали вместе.

Под влиянием винных паров ландскнехт снова вернулся к своему убеждению, что Давид — еврей, и, крепко обнимая Монику, запел песенку:

«Помоги нам, Боже, одолеть евреев. — Отнять у них залоги и собрать ландскнехтам всякого добра».

Это была песня его собственной выдумки и очень понравилась ему. Он часто повторял ее, поглядывая на Давида. Потом ему вдруг пришла в голову новая выдумка. Давид должен принести еврейскую присягу, что он действительно мадьяр, а это его жена.

Он должен поклясться, стоя в одной рубашке на свежей свиной шкуре, по еврейскому праву «швабского зерцала», как это заведено в Чехии. Так приказывает он, Зиндельфингер. Тем временем Моника старательно подливала ему вино в бокал.

Наконец, пора уже бежать.

Моника делает знак. Ландскнехт еле бормочет, смотрит тупыми глазами. Барабанщик храпит, опустив седую голову на барабан.

Теперь уже нетрудно уйти от них.

Они шли целыми днями и даже ночью Им все казалось, что их настигает погоня.

Давид часто расспрашивал об Эрфурте, но большинство из тех, к кому он обращался, ничего не знали об этом городе. А об новой жизни, которая там началась, и подавно никто не слышал. Имя Гутена, о восстании которого в гетто проникли такие надежные вести, было чуждо для всех. Казалось, все это свободное государство словно провалилось сквозь землю, с тех пор как они покинули Прагу.

Раньше Моника безусловно верила словам Давида. Теперь она все чаще приставала к нему, когда же они, наконец, будут у цели? Она поговаривала также о том, что деньги у них на исходе.

— Нужно было больше украсть, мой милый, богатая матушка от этого не разорилась бы.

Она говорила и кое-что другое, что его раздражало. Он пробовал ей читать нравоучения вроде того, как в тот вечер, когда был петушиный бой. Тогда она приняла их совершенно спокойно и даже с раскаянием, а теперь гордо закидывала голову, и Давид иногда говорил ей с грустью:

— С тех пор как ты танцевала с ландскнехтом, ты меня больше не любишь.

Но об этом она и слышать не хотела.

— Оставь меня в покое с этим вертопрахом!

А если он продолжал в таком же тоне, она совсем умолкала.

— Неужели ты можешь забыть поцелуй верности на каменном мосту, в то утро? — с мольбой обращался он к ней.

Но и у него совесть не была чиста перед ней. Куда он вел ее через этот мост? Разве он сам не научил ее неверности? В течение всех этих дней, когда его жизнь, казалось, приходила в порядок, он почти не вспоминал позорного повода их бегства. Теперь с новыми сомнениями вернулось и старое отвратительное. В душевной муке он прибег к средству, к которому прибегал его отец для того, чтобы вымолить у судьбы перемену к лучшему. Он постился. Восемь дней он ел и пил только раз в день — вечером и в течение всего остального времени не брал ничего в рот. Сначала он постился два-три дня подряд и уже чувствовал, как сердце у него успокаивалось. Он не искал так страстно объятий Моники, которая уклонялась ночью от ласк. Он овладел своими чувствами, был снова силен. Мог спокойно и разумно говорить с Моникой. Он образумился, убеждал себя, что Моника явно оказала ему предпочтение перед ландскнехтом, иначе она могла бы покинуть его, — а между тем она, наоборот, приложила все старания к тому, чтобы бежать вместе с ним. Он возлагал большие надежды на свое прибытие в Эрфурт, в славную республику, в которую он верил сильнее, чем когда-либо. Любовь Моники снова укрепится, и вся его жизнь станет яснее и лучше.

В это время в одной деревне на Эльбе их застигло наводнение.

Эльба недаром носит это имя, она — злая Альба, призрак. К вечеру вода залила только береговую улицу, на которой был расположен заезжий двор. На рынке позади заезжего двора ребятишки весело плескались в маленьких лужах, образовавшихся на деревенской улице. Все это имело невинный вид, казалось игрой. Но ночью пошел сильный дождь, и река страшно вздулась. Как желто-бурое море, Эльба заполнила всю долину до самых гор. Заезжий двор очутился среди воды. В погребах, в комнатах нижнего этажа струились мрачные медленные воды. В них не чувствовалось движения, они подавляли своей массой, пробивали стены и лениво протекали дальше, словно во сне, не сознавая, что делают. Бывает и такой дьявол, который в своем благодушии столь же ужасен, как коварные демоны, которые хоть тем хороши, что благодаря своей живости походят на людей.

Давно пора было уже очистить дом. Хозяева привели Давида и Монику к чердачному окну, выходящему на рынок.

Рынок был превращен в озеро.

Там, где еще вчера дети бродили босыми ногами по мостовой и вода им доходила только по щиколотку, теперь, на утреннем рассвете, плавали большие лодки и забирали людей, спасавшихся из своих жилищ.

Такая лодка остановилась и перед заезжим домом, как раз под самым окном. В нее нужно было спуститься по длинной лестнице.

Сначала спустился хозяин. Лестница при помощи веревок была крепко привязана к подоконнику. Хозяин влез в открытое окно, которое было так мало, что он должен был согнуться, стоя на подоконнике. В такой позе он повернулся спиной к улице, лицом к двери, и стал спускаться, поставив ногу на первую ступеньку, затем исчез из окна и быстро и ловко спустился по лестнице.

Давид подошел к окну. У него закружилась голова. Лодка казалось ему где-то далеко, а лестница была прикреплена только к окну и свободно свисала вдоль стены. К тому же она была составлена из двух лестниц и поэтому казалась еще более ненадежной.

— Я не сумею этого сделать, — сказал он, побледнев.

— Но почему же не сумеешь? Посмотри, как ловко вылезла хозяйка, — пошутила Моника.

И действительно, пожилая женщина быстро вылезла за мужем.

Теперь очередь была за ними, но так как Давид медлил, то сначала слуга и служанка показали, как надо вылезать из окна и спускаться по лестнице. Самое трудное было повернуться в окне. Дальше все шло хорошо.

Моника подбадривала его.

— Разве ты никогда не лазил по деревьям?

Он со вздохом ответил:

— Нет.

— Так попробуй.

Но он отказался. Ему было очень страшно, он сумел перенести все опасности в пути, не испугался ландскнехтов, вырвал у них окровавленного петуха, не позволил, чтобы Герзона хоронил священник, сумел устроить погребение в чужой деревне, а теперь его пугало пространство, ничем не заполненное пространство.