Записки на кардиограммах - Михаил Сидоров

— Да вот же, из двухсот девяностой…

Она шарит по карманам.

— Ключ! О господи, ключ оставила, вот же напасть какая. И чайник на плите, как на грех… Ой, погорим, ой, погорим!

Бабка плачет. Феликс изучает замок.

— У вас дверь внутрь открывается?

— Внутрь, миленький, внутрь.

— Вень, давай высадим — потом гвоздями обратно прибьем… У вас молоток есть?

— Погоди. Бабуля, замок сам захлопывается?

— Сам, сам.

— Значит, если дверь открывается внутрь, то скос у язычка к нам… Так, Че, ты отжимаешь вбок, я поддеваю ножом.

Дверь старая и расшатанная. Черемушкин упирается ногами в проем.

— Давай!

Лезвие в щель до упора, надавить и легонечко на себя. Минута, другая… Феликс, весь красный, орангутангом висит на ручке.

— Ну, скоро там?!

— Сейчас.

Есть! Внутри щелкает, и дверь открывается.

— Вуаля!

Везде горит свет. На кухне бьет паром чайник. Воды в нем на донышке. Вовремя.

— Ой, спасибо, сыночки, ой, спасибо, родименькие… Дай бог здоровья, дай бог…

— Инсулин покажите, бабушка.

Она сует мне коробки, ампулы и простыни аннотаций.

— Насть, сахар померь.

— Сынок, поставь чайник заново — хоть чаем вас угощу.

Обвалилась усталость. Как-то сразу накрыло — ничего не хотелось.

— Не, баушка, спасибо, поедем мы.

— Вень.

— Чего?

— Ну, сам не хочешь, дай бригаде попить. Три часа еще кантоваться. Сядь, истории напиши или ответственному сходи отзвонись. Чего ты как не родной? Остаемся, бабуленька, чем потчевать будете?

Потчевать особо нечем. Булка, масло, варенье. Стандартная старость: выцветшие обои, убогая мебель, черно-белый «Рассвет» в углу. Грамоты на стене. Детей нет — война, дед месяц назад умер — фотография в рамке и накрытая сухарем стопка. Все, что осталось: диабет, почтальон раз в месяц и желтые грамоты.

— Давайте-ка я вам по рюмочке налью. — Бабка булькает подозрительного вида наливкой. — С Новым годом, сыночки! С Новым годом, красавица, дай бог тебе мужа хорошего и детей здоровых. — Настенька взмахивает ресницами. — И вам, милые, дай бог всего, и чтоб не так, как у нас…

— Спасибо. — Чего бы ей в ответ пожелать? Разве что дом престарелых получше, да где теперь такой сыщешь? Не в Германии, чай. — Вы ключ на шею лучше повесьте, на веревочке.

— Повешу, сынок, повешу. Прямо сегодня и сделаю. Ох, господи-господи, вот угораздило…

— Че, блин, хватит жрать — не к боярам приехал.

— Да ешь, сынок, ешь, работа, поди, тяжелая? А девушке-то каково, девушке — ох ты, горюшко… Я тебе, милая, вот что подарю.

Бабка шаркает в комнату, скрипит там ящиком, возвращается:

— Вот, от отца еще. Отца не помню, в двадцать девятом забрали, а их до сих пор храню.

Серебряные сережки, А может, и не серебряные — кто их разберет?

— Ой, ну что вы, не надо…

— Бери, дочка. Помирать скоро — так пропадут. Пусть лучше хорошему человеку достанутся. Вспоминать обо мне будешь, может, свечку когда поставишь…

Настенька смущается.

— Бери, Настя, это дорогого стоит. Бери, не стесняйся, грех не принять.

— Бери, милая, окажи радость старухе.

Горло перехватывает. Так же, как когда «В бой идут одни старики» смотришь: строй, землянка, стакан на столе, все стоят и молчат, а потом Быков рукой машет и хроника под «Смуглянку» идет.

— Ты куда, Вень?

— Схожу отзвонюсь.

Телефон у нее старый. Все у нее старое, и сама она тоже старая. Сколько я их таких перевидал: слепых, глухих, бестолковых, морщинистых. А ведь когда-то были как Настенька. В войну. Кто технику на заводах собирал, кто торф на болотах резал, кто горшки в госпиталях выносил. Разослали им в девяносто пятом новенькие ордена, поздравили чохом и успокоились — догнивайте, родимые, земной вам поклон!

* * *

А я, парень, когда в Англию ездил, на юбилей, то куда б ни вошел — все вставали. Там этот значок, — дед ткнул ногтем в потускневшего британского «Ветерана полярных конвоев», — чуть ли не к Кресту Виктории приравнивают. А здесь, б…, меня даже в госпиталь инвалидов со скрипом берут…

* * *

Вспомнился Ромыч, муж Ритулин, зятек мой драгоценнейший. Этот, случись чего, в медсанбат не пойдет, в состав какой-нибудь комиссии впишется и, когда все кончится, с полным набором справок окажется. Ничего не упустит, по максимуму получать станет, еще и орденок хватанет. Дока в этих вопросах.

Уже в Горздрав пролез, суконец. Пока еще там на пуантах танцует, портфель за кем скажут носит, но года через три управлять станет, реформы медицинские проводить, кислород дедкам-бабкам перекрывать.

И Ритулю он нам испортил. Такая Суламифь была, такая заноза, а теперь — хрусталь, ковры, позолоченный телефон-ретро и кровать а-ля «король-солнце» — под балдахином и с рюшечками. Я к ним давным-давно ходить перестал: душат.

* * *

— …так и останешься мальчиком. Пора бы уже свое будущее представлять.

— Я буду высоким, худым стариком с седой бородой и со спадающими на плечи белыми волосами. Жилистым, тонким, с упругой, танцующей походкой старого, проведшего жизнь на пастбище, пастушьего колли. Буду носить джинсы и клетчатые рубахи; буду каждое лето играть блюз в Копенгагене и ходить по горам в Адыгее; буду писать книги, сочинять песни и ездить по свету за деньги, которых вам не хватит и на прокорм; буду свободен от кредитов за жилье, машину и бытовую технику; буду работать, пока нравится, и уходить, когда надоест. Я буду знать десятки фокусов и забавных игр, и детям никогда со мной не наскучит. Они будут звать меня Веня, на «ты» и с нетерпением ждать моего появления. И в каком бы возрасте я ни был, девушки всегда будут отдавать предпочтение мне, а не молодым людям, даже если те имеют научную степень, ходят в костюмах и играют ключами от иномарок.

— Насчет степени это ты на меня намекаешь?

— Конечно. На тебя и на твой диссер, как ты его называешь.

— Да тебя просто жаба душит. Ты в свои тридцать пьянь по улицам подбираешь, а я уже кандидатскую защитил.

— А много ли в ней твоего, а? Накачал чужих работ из Сети, порвал на части и переклеил по-своему в «Ворде». Я ж помню, как ты ее делал — будто на постылую жену залезал: надо. А на науку должно стоять, как на девчонок весной, — до беспамятства. Так, чтоб забывал все на свете, чтоб за уши не оттащить: только кончил — опять встает! О ней, как о женщине, думать надо — о ней самой, а не о том, сколько она приданого принесет.