Белая обезьяна - Джон Голсуорси

– Я не увезу своего Гойю, – сказал он неожиданно, – считайте, что он принадлежит Флер. Вообще, если бы я видел, что вы оба больше думаете о будущем, я бы сделал еще кое-какие распоряжения. По-моему, через несколько лет налог на наследство так повысят, что впору будет ничего не завещать.

Майкл нахмурился.

– Я бы хотел, сэр, чтобы вы всегда помнили: то, что вы делаете для Флер, вы делаете для Флер. Я всегда смогу жить, как Эпикур; у меня хватит на хлеб, а по праздникам – на кусочек сыра.

Сомс пристально посмотрел на него.

– Знаю, – проговорил он, – я всегда это знал.

Майкл поклонился.

– Вероятно, вашего отца сильно затронуло падение цен на землю?

– Да, он говорит, что надо взяться за торговлю мылом или автомобилями, но я не удивлюсь, если он снова все перезаложит и будет тянуть дальше.

– Титул без поместья – неестественная вещь, – заметил Сомс. – Лучше ему подождать, пока я умру, – конечно, если я что-нибудь оставлю после себя. Но вот что я хотел вам сказать: разве вы с Флер не дружно живете, что у вас нет детей?

Майкл ответил не сразу.

– Не могу сказать, – медленно проговорил он, – чтобы мы когда-нибудь ссорились или вообще... я всегда страшно любил ее и люблю. Но ведь вы-то знаете, что я только подобрал обломки.

– Кто вам сказал?

– Я узнал это сегодня – от мисс Джун Форсайт.

– Эта женщина, – сказал Сомс. – Не может не вмешиваться в чужие дела. То было детское увлечение, окончилось за много месяцев до вашей свадьбы.

– Но глубокое увлечение, сэр, – мягко сказал Майкл.

– Глубокое! В таком возрасте – как можно знать? Глубокое! – Сомс помолчал. – Вы хороший человек, я всегда это признавал. Будьте терпеливы и смотрите в будущее.

– Да, сэр, – Майкл совсем ушел в свое кресло, – да, если смогу.

– Для меня она – все, – отрывисто буркнул Сомс.

– И для меня тоже, но от этого не легче.

Складка меж бровей Сомса углубилась.

– Может, и не легче. Но держите ее! Насколько хотите мягко, осторожно – только держите. Она молода, она мечется, но все это пустяки.

«Знает ли он и о том, другом?» – подумал Майкл.

– У меня есть свои неприятности, – продолжал Сомс, – но они ничто по сравнению с тем, что я буду чувствовать, если с ней что-нибудь случится.

Майкл почувствовал проблеск симпатии к этому замкнутому седому человеку.

– Я сделаю все, что смогу, – сказал он тихо, – но, конечно, я не царь Соломон.

– Я не совсем спокоен, – сказал Сомс, – не совсем спокоен. Во всяком случае, ребенок был бы своего рода страхов... – он запнулся, слово не совсем подходило!

Майкл словно застыл.

– Тут уж я ничего не могу сказать.

Сомс встал.

– Так, – произнес он задумчиво, – конечно нет. Пора одеваться.

«Одеться на обед, обедать, после – спать. Спать – видеть сны! Какие сны придут?» По дороге в свою комнату Майкл встретил Кокера. Вид у него был совсем унылый.

– В чем дело, Кокер?

– Собачку стошнило в гостиной, сэр.

– Черт возьми, неужели!

– Да, сэр. Очевидно, кто-то бросил ее там одну. Она очень обиделась, сэр. Я всегда говорил: это не простая собачка...

За обедом, как будто устыдившись того, что осчастливил их и советами и двумя картинами, стоившими несколько тысяч, Сомс говорил, как говаривал Джемс в дни своего расцвета. Он говорил о французах, о падении марки, о повышении «консолей», об упрямстве Думетриуса, не желавшего уступить Сомсу этюд Констэбля, совершенно ему ненужный и нужный Сомсу, который все-таки не хотел платить за него цену, назначенную Думетриусом из чистого упрямства. Он говорил о неприятностях, которые наживут себе Соединенные Штаты из-за своего сухого закона. Вот упрямый народ! Ухватятся за что-нибудь, и хоть разбей голову об стенку. Сам он почти не пил, но приятно чувствовать, что можно выпить. Американцам, очевидно, приятно чувствовать, что нельзя выпить, но это ведь тирания! Они просто зазнались. Он не удивится, если узнает, что все там запили. Что касается Лиги наций – сегодня утром какой-то человек превозносил ее до небес. Но этот номер не пройдет: тратить деньги и улаживать дела, которые и сами уладятся, – это Лига умеет, а вот делать что-нибудь серьезное, например уничтожить большевизм или ядовитые газы, – это им не под силу; а ведь делают вид, что они – все на свете. Для обычно молчаливого человека это был рекорд разговорчивости, что пришлось весьма на руку молодой чете: им только и хотелось, чтобы он говорил и дал им возможность думать о своем. Единственной темой общего разговора было поведение Тинг-а-Линга. Флер считала, что во всем виноват медный пол. Сомс утверждал, что он съел что-то на улице, – собаки вечно все хватают – Майкл предположил, что это просто черта его китайского характера: протест против того, что никто не оценил, насколько он полон собственного достоинства. В Китае четыреста миллионов людей, там есть кому оценить, если человек полон собственного достоинства. А что бы сделал китаец, если бы вдруг оказался в пустыне Гоби? Наверно, его бы тоже стошнило.

«Все вперед, все вперед, отступления нет, победа иль смерть».

Когда Флер вышла, мужчины почувствовали, что еще раз остаться вдвоем – невыносимо, и Сомс сказал:

– Мне надо сделать кое-какие подсчеты, я пройду к себе.

Майкл встал.

– Может быть, расположитесь в моем углу, сэр?

– Нет, – сказал Сомс, – мне надо сосредоточиться. Пожелайте за меня Флер спокойной ночи.

Майкл остался один. Он курил и смотрел на фарфоровые испанские фрукты. Белой обезьяне не съесть их, не выбросить кожуру. Не станут ли теперь плоды его жизни фарфоровыми? Жить а одном доме с Флер в отчуждении? Жить с Флер, как сейчас, чувствуя себя посторонним, ненужным? Или уехать, поступить в авиацию или в Общество спасения детей? Какое из трех решений наименее жалкое и глупое? Пепел сигары рос, упал и снова вырос. Фарфоровые фрукты дразнили его своим блеском и теплыми красками. Кокер заглянул и снова ушел. (Хозяин не в духе, – славный малый этот хозяин!) Что-то должно решиться, где-то и когда-то, но решать будет не он, а Флер. Он слишком несчастен и растерян – где ему знать, чего он хочет! Но Флер знает. Она знает все, от чего может зависеть ее решение, – все об Уилфриде, об этом кузене, о своих собственных чувствах и поступках. Да, какое-то решение придет, но что это в конце концов значит в мире, где жалость – чушь и философия может пригодиться только китайская?

Но нельзя, чтоб тебя тошнило в гостиной, надо держаться – даже когда никто не видит, как ты стараешься держаться!..

Он уже засыпал, и в его комнате было почти темно. Что-то белое очутилось у его кровати. Смутная душистая теплота коснулась его; голос чуть слышно прошептал: «Это я. Пусти меня к себе, Майкл». Словно ребенок! Майкл протянул руки. Белое и теплое прильнуло к нему. Завитки волос щекотали ему губы, голос шепнул на ухо: «Разве я пришла бы, если бы... если бы что-нибудь было?» Сердце Майкла, смятенное и обезумевшее, забилось у ее груди.