Любовные доказательства - Олеся Николаева

2009

Есть у меня близкий друг — Геннадий Яковлевич Снегирев, детский писатель, классик детской литературы. Человек необычайный, героический, мифический. Долгое время мы жили с ним в одном доме и виделись каждый Божий день.

Когда-то в юности он был отважным путешественником, изучал жизнь рыб и животных, работал в Туркмении змееловом, плавал по северным рекам на ветхих лодчонках… Однажды он с профессором Лебедевым проплыл по Лене на паруснике до самой дельты, где погибла экспедиция знаменитого путешественника Де-Лонга: эти американцы запаслись буквально всем, предусмотрели все, даже пони взяли с собой, но забыли о крючках и лесках — так все и погибли от голода. А профессор Лебедев, глядя, как Снегирев поет на ветру, свесивши ноги в Лену, говорил: «Он либо сумасшедший, либо абсолютно бесстрашный человек!»

Снегирева привечали тибетские мудрецы, с почетом принимал у себя двойной перерожденец Будды, бесконечно любил его и дивный православный старец архимандрит Серафим Тяпочкин. Когда Гена, как блудный сын, объевшись свиных рожков, наконец попал в его пустыньку, старец обнял его и сказал: «Как долго я ждал вас! Наконец-то вы здесь». И благословил писать Священную историю для детей.

Но когда мы познакомились с Геннадием Яковлевичем, до приезда к старцу должно было пройти весьма изрядное время, а пока мой друг очень интересовался тибетской медициной.

— Знаешь, что считают тантристы-красношапочники о враче, который сомневается в диагнозе? — спрашивал он меня.

— Нет, — потрясенно отвечала я.

Гена неторопливо закуривал сигарету, садился ко мне в пол-оборота и важно отвечал:

— Врач, сомневающийся в диагнозе, подобен лисице, сидящей на троне.

И еще рассказывал, как в Ивалгинском дацане ему вручили большой хадак в знак уважения. И тут же доставал из шкафа и показывал длинную и широкую голубую перевязь, которую вручают лишь избранным. Кроме того, он с нетерпением ждал в гости некоего Мишу Попова — настоящего бурятского мага, с которым он познакомился в Бурятии и который не только лечил все болезни, но обещал и Гену взять в свои ученики.

Меня мучили тогда сильные боли в спайках, оставшихся от операции аппендицита, и я очень страдала. Хотя я и понимала, что «страдания возвышают и очищают», но порой они становились столь сильными, что не только не возвышали, а просто ввергали в пучину малодушия. И вот мой друг Гена сказал:

— Ничего, приедет Миша Попов, так для него тебя вылечить — это раз плюнуть.

Выяснилось при этом, что «раз плюнуть» он употреблял в самом что ни есть прямом смысле, ибо бурятский маг лечил самыми разными способами, в том числе — и плевками.

Холодными осенними и зимними ночами, уложив детей, мы со Снегиревыми сидели у нас на кухне, распивая зеленый бурятский чай. Тогда еще он продавался огромными плитками, и надо было от него отколупывать нужное количество большим ножом. Чай варили в молоке, которое заливалось в огромную кастрюлю, а пили — из больших красных пиал в белый горошек. Гена рассказывал нам удивительные чудеса, которые происходили с долгожданным Мишей Поповым, а над плитой у нас висели большие желтые часы, под цвет оранжевой кухни, с остановившимися стрелками, которые всегда показывали одно и то же время — половину третьего, свидетельствуя о том, что мы, пребывая здесь и сейчас, как бы и вовсе выпали из его безумного мчащегося потока, тикания, бурления, клокотания…

— Во время войны, ну, Отечественной, — говорил Гена, — Миша был в одном спецдивизионе с Вольфом Мессингом. Существовал такой секретный отряд, составленный из специальных людей, обладавших сугубыми способностями. Помимо того, что они могли видеть фашистов на любом расстоянии, — а у них под началом была артиллерия, — они могли, в случае чего, притвориться невидимыми, превратиться в суслика, в курицу, даже в муху…

А что, я знаю случай, когда уже после войны Вольф Мессинг приехал с гастролями в Улан-Удэ, а Миша пришел к нему на концерт и укорял его на уровне образа в том, что он скурвился: ну, стал деньги зашибать на своих способностях, обратил их в фокусы, в фиглярство вместо того, чтобы помогать людям. И вот после концерта Миша зазвал Мессинга на галерку, а сам притворился невидимым. В конце концов Мессинг взмолился: «Миша, говорит, ты где? Откройся, я не могу тебя найти». А Миша тогда р-раз — и превратился из мухи в свой обычный образ. Он и сейчас, может, мухой здесь летает — к нам прислушивается.

И действительно — летала по кухне какая-то противная муха, жужжала, назойливая, вопреки всем естественным законам — ведь зима, ей бы спать, а она…

— Мишины штучки, — ухмылялся Снегирев.

Потом стало казаться, что кто-то вошел в квартиру… Это было само по себе не так удивительно, потому что в нашем доме жило множество дружественных людей, и они могли в любое время дня и ночи беспрепятственно к нам прийти, почитать стихи, принести или забрать какую-нибудь запретную книжку, поболтать, выпить. Дверь у нас не запиралась…

Я вышла в прихожую, чтобы встретить гостя, но никого там не оказалось. На всякий случай я заперла дверь, и мы продолжили чаепитие. Однако через весьма малое время нам вновь показалось, что дверь хлопнула, в прихожей раздались шаги… Я вышла — опять никого.

— Мишины штучки, — удовлетворенно пояснил Снегирев. — Но вы не бойтесь, потому что он — белый маг, а не черный, он бедных лечит. Он к больным алкоголикам через пятнадцать верст пешком ходит в мороз, в буран и ни гроша не берет. Потому что если он будет брать деньги, дар его тут же пропадет. Пытался его методы академик Мигдал разоблачить, материалист, — выступал все время в «Литгазете» с опровержениями всего сверхъестественного. Устроил даже личную встречу с Мишей.

Миша смотрит — академик ладони положил на стол, он и резанул ему бритвой по пальцам — на уровне образа. Академик как вздрогнет, как отдернет руки… Посидели, поговорили. Он опять — пальцы на стол. А Миша вновь ему мысленно — бритвой, бритвой. Тот аж подпрыгнул. Засунул руки под мышки, а сам свое: «Этого не может быть. Материалистическая точка зрения это отрицает».

В общем, Мишу этого мы ждали с нетерпением. Вскоре он и появился. Выглядел, надо сказать, он не очень-то «магически» — толстенький, красненький, плешивенький, пузатенький, — типичный такой провинциальный дядька. Хлебороб, агроном. А может, сельский учитель. А может, райкомовский деятель, мелкий ответственный работник. Привез с собой коньяк, мы сели, он тут же захмелел. Ходил по комнате туда-сюда, стуча себя в грудь:

— Вот такой я человек, вот такой я сибиряк!

Оказалось, что он к тому же пишет стихи, которые он называл «стишата», хочет издать свою книгу в Москве и псевдоним у него — Саянов.

— А вот Олеська у нас — поэт, — сказал Снегирев.

Он оживился:

— Люблю стишата!

И опять заходил по комнате:

— Вот такой я человек, вот такой я сибиряк, вот такой я поэт!