Слуга Смерти - Константин Соловьев

Я замолчал, обдумывая слова, и Петеру чтобы нарушить неловкую тишину, пришлось спросить:

— Вас наказали?

— Да, но не так сильно, как предполагалось. Зачинщиков мы не выдали, а выходку старого дурака в штабе признали не самой удачной. Так что «Фридхоф» отделался несколькими показательными понижениями офицеров и передислокацией поближе к тем местам, где было не в пример жарче. Там у нас уже не было свободного времени, чтобы предаваться студенческим развлечениям.

— А Судья? — напомнил он.

— Судья погиб недели через две. Его насадили на палаш, как молочного поросенка, какой-то здоровенный фламандец-кирасир. Мы вытащили его из-под огня, но было видно, что он долго не проживет, даже лебенсмейстеры качали головами. Смерть нашла его только через несколько часов. Судья умирал под лязг рукопашной, и последними звуками, которые он слышал, была любимая им музыка сшибающейся стали. После его смерти мензура мертвецов среди нас уж больше не возрождалась, хотя иногда то один, то другой пробовали вернуть былую забаву. Но то ли время было уже не то, то ли слишком дорога стала собственная голова, то ли почивший Судья вносил что-то свое в эту нелепую игру, что-то, что после его смерти пропало… Так или иначе, эта традиция умерла, так толком и не созрев. Впрочем, я говорил о кличках…

— Там, — сказал Петер, внезапно остановившись. — Видите?

— А? Что такое?

— Кто-то впереди.

— И что же? Ночные прохожие тут не редкость, — сказал я фальшиво-равнодушным голосом.

— Он… не похож на прохожего, — сказал Петер осторожно, его прищуренные глаза уставились куда-то в темноту. — Я…

— Если тебе страшно, достань оружие.

Он помотал головой:

— Нет.

— Тогда не паникуй. Пошли. Мы в большей безопасности, чем если сидели бы за каменной стеной, можешь мне поверить.

У мальчишки должно было быть острое зрение: лишь когда мы прошли еще шагов двадцать, я понял, что он имеет в виду. Кто-то был впереди нас — в чернильном киселе ночной улицы угадывалась тень, сперва казавшаяся частью переплетения других теней, но с каждым шагом обретавшая контраст. «Не с каждым нашим шагом, — отметил я про себя, — с каждым своим шагом».

— Может, это кто-то из ребят Макса? — сказал я вслух, то ли чтоб успокоить Петера, то ли подбодрить самого себя. — При всей их сноровке они все же не невидимки.

Кажется, он меня вообще не услышал, продолжая смотреть в темноту. Тень приближалась, и теперь было отчетливо видно, что она не имеет никакого отношения к холодному ночному камню. Кем бы она ни была, это не было похоже на порождение Альтштадта. У этой тени словно была собственная глубина и собственный цвет, если цвет, конечно, позволено иметь теням.

— Идет навстречу, — сказал Петер.

— И отлично. Не сбавляй шага.

Я уже видел ее очертания, только с приближением начавшие складываться в подобие человеческой фигуры. Так из куска камня под рукой скульптора постепенно проступают человеческие контуры, поначалу зыбкие и неуверенные, но обретающие резкость линий с каждой минутой. Но кто бы ни шел нам навстречу рассеянного света ближайшего фонаря оказалось достаточно, чтобы утверждать — он вышел из-под руки очень странного скульптора. Его походка была неуклюжей и дерганной, точно странный полуночный прохожий пытался подпрыгивать на каждом шагу на одной ноге, а другая его нога была прикована к земле тяжелым грузом. Он был скособочен на сторону как ярмарочный урод, отчего одна рука при ходьбе почти касалась земли, другая же была нелепо задрана и болталась, точно переломанное птичье крыло на ветру. Что-то до нелепости птичье было и в его манере дергать головой. Нечто похожее я видел у тех, кто подвергся на войне тяжелой контузии. Их движения были отчасти сходны, но никогда мне не приходилось видеть столь отвратительного, но в то же время и сходного с человеком существа.

— Что это? — прошептал Петер, останавливаясь. Если недавно он еще вглядывался в темноту, и глаза его были прищурены, то теперь они оказались широко распахнуты.

— Не знаю. Но, кажется, придется проверить, хотим мы того или нет. Стой. Ты слышишь?

Мне показалось, что жуткое существо, неспешно приближающееся к нам с нечеловечески механической грацией, издает какие-то звуки. Сперва это было похоже на завывания, но когда расстояние уменьшилось, в нем точно стали проступать неразборчивые пока, но отличимые друг от друга звуки…

— Он что-то говорит!

Петер попытался попятиться, но я поймал его за плечо:

— Брось. Ты не выглядел трусом прежде.

— Я не боюсь! — вспылил он.

Я и сам это видел. Мальчишка не боялся, но по скованности его движений, по окоченевшему, точно в судороге, рту было понятно, что внутри у него поселилось нечто такое, что не имеет отношения к страху. Скорее, какой-то первобытный, дурманящий и подламывающий ноги паралич, какой бывает, если увидеть нечто настолько жуткое, что самый страшный страх оказывается не опаснее горсти углей. Так ведут себя люди, которые видят, что на них падает небо.

Сам я страха не испытывал, и не потому что ночные улицы давно стали моими постоянными спутниками. В движениях незнакомца, в этих отвратительных кривляньях, более похожих на пародию перебравшего пару лишних стаканов мима, было что-то мне знакомое. Так узнают не в лицо, так узнают несколько нот в пьесе. Щекотка прошлого, похожая на прикосновение кошачьих усов.

Он был совсем близко, я слышал его неразборчивое бормотание, бормотание дикого свойства, поскольку оно совершенно не напоминало человеческую речь, лишь ее подобие, в котором все звуки смешаны и вывернуты наизнанку — как и ноги загадочного господина…

А потом я почувствовал запах, и все встало на свои места.

Петер вздрогнул:

— Почему вы смеетесь?

Он все еще ничего не понимал. И неудивительно.

— Смеюсь над собой, — ответил я почти искренне. — Над старым смертоедом, которого пора гнать метлой с должности имперского тоттмейстера, и который превращается в законченного невротика. Пошли, что-то покажу. Не бойся. Если разобраться, бояться тут уже совершенно нечего.

Все еще одеревеневший, но покорный моему уверенному голосу, Петер зашагал вслед за мной. Если господин тоттмейстер не боится, может, все не так и плохо?..

Это оказался человек. Когда-то он был одет весьма прилично, теперь же его одежда висела желтоватыми лохмотьями, не скрывающими отливающую серым кожу. Он брел, слепо уставившись в землю перед собой глазами, в которых было не больше мысли или чувства, чем в двух отверстиях, выдавленных в снегу пальцем. Он ковылял с грацией сломанной куклы, чьи пружины съела ржавчина, а суставы забились паутиной и пылью. Он дергал головой, как контуженный, она подскакивала на каждом шагу, точно позвоночник уже не удерживал ее. Нелепое существо, идущее по ночному городу, выбравшееся на закате чудовище, обязанное сгинуть с рассветом, чтобы не смущать честных горожан. От него несло мочой, запахом разложения и еще каким-то смрадом, чью природу я не хотел знать. Подойдя почти вплотную, эта скверно слепленная пародия на человека неловко повернула и продолжила свой путь мимо нас.