Саша Чекалин - Василий Смирнов

Скромно прохаживался в стороне молодой военный и ярко начищенных хромовых сапогах, в гимнастерке, перетянутой ремнями. На петлицах гимнастерки поблескивали по три малиновых кубика. Плотная черная полумаска закрывала его лицо.

— А я вас знаю! — прозвучал за спиной офицера приглушенный девичий голос.

— Откуда знаете? — тоже полушепотом спросил офицер, обернувшись.

Незнакомка была одета скромно — в черный шерстяной костюм с белым отложным воротничком. Из прорезей маски глядели Наташины глаза.

Да и голос был… Наташин, который он мог отличить из сотни других.

— Издалека приехали в наши края? — лукаво спрашивала незнакомка. — И надолго?.. Может быть, насовсем?

Не выдержав, оба рассмеялись.

— Наташа!..

— Шурик!..

И, взявшись за руки, пошли танцевать.

Кружились пары.

Играл оркестр.

Куда-то вдаль уплывали огни на елке.

— А я ждала тебя… — созналась Наташа.

— И я тебя ждал… — Саша тоже был откровенен.

Как хороша ты, юность, когда кругом свои и в твоей ладони рука задушевного друга!

В полночь, когда кремлевские куранты гулко пробили двенадцать ударов, директор школы вышел на середину зала и поздравил всех собравшихся с Новым годом, пожелав учиться только на «отлично». На сцене появился Новый год — маленький шустрый первоклассник в белом как снег лыжном костюмчике с крупными цифрами на груди — 1941.

— Я пришел… Я пришел… — звонко закричал он и, подхваченный гостями на руки, поплыл по залу вокруг сверкающей огнями елки..

Снова загремел оркестр. Конфетти осыпали волосы, длинные разноцветные ленты серпантина обвивали танцующих…

Было уже далеко за полночь, когда стали расходиться. Саша и Наташа вместе вышли из школы. Все кругом: дома, заборы, деревья, телеграфные провода — белело от инея.

— Белая ночь… — говорила Наташа. — Смотри: И луна белая… Все белое… И ты белый…

Город еще не спал. В окнах многих домов горели огни, у калиток стояли парочки, слышались голоса. Издалека, очевидно со Стрелецкой слободы, доносились протяжная девичья песня и звуки гармони…

Оба, вспоминая прошедший вечер, беспричинно смеялись. Обоим хотелось дурачиться, петь. Схватив ком снега, Наташа бросила его в лицо Саше и стремглав помчалась вперед. Саша, запутавшись в полах шинели, догнал ее уже около дома.

— Не уходи… — предложил он.

Наташа сама взяла его под руку. Глаза у не блестели, щеки разрумянились.

— Задумай… Загадай что-нибудь!.. — попросила она, прикрывая его лицо рукой.

— А ты?..

— Я тоже…

— Скажи, что загадал, но только про себя.

— Ты тоже скажи..

Разом смутившись, поняли друг друга.

И снова они пошли по улице, такой необычной в мерцающем зимнем наряде.

Молчали… но молчание тоже говорило.

Громко похрустывал снег под ногами. Звенели телеграфные провода. Над городом все выше поднималась полная луна… И вот снова Наташина улица. Остановились на углу.

— Ты сейчас пойдешь домой. А я буду тебе смотреть вслед и про себя повторять одно слово…

— Какое?

— Тайное… И ты обязательно оглянешься. Я знаю такое слово.

— Нет, не оглянусь.

— Оглянешься!

— Раз ты сказал мне, ни за что не оглянусь.

И, гордо вскинув голову, пошла. Но пошла не торопясь, все замедляя шаг. А Саша стоял на дороге и, пристально глядя ей вслед, шептал про себя:

— Оглянись. Оглянись.

Но девушка не оглядывалась.

— Да оглянись же! — чуть не закричал он с отчаянием. И Наташа, не выдержав — любопытство заело, — у самого крыльца все же оглянулась и махнула ему рукой.

— Да оглянись снова! — уже крикнул он. Она снова оглянулась. И они засмеялись…

На верху залитого солнцем косогора зашевелились кусты орешника. Из кустарника выскочили и перебежали дорогу несколько человек в темно-зеленых мундирах, в касках, с автоматами в руках. Где-то грозно зарокотал пулемет. Тучи желтой пыли поднялись над дорогой, застилая солнце. Стало трудно дышать.

«Фашисты!» — мгновенно понял Саша, чувствуя, как забилось сердце. Он обернулся назад. Хотел крикнуть: «Ребята!» — но не смог, почему-то ноги у него одеревенели, стали непослушными. Но тут вперед выскочили Егорка Астахов и Вася Гвоздев. За ними бежали ребята с Подгорной улицы, со Стрелецкой… И вдруг необычайно легко Саша в несколько прыжков опередил ребят и, взмахнув над головой винтовкой, обернувшись назад, пронзительно закричал:

— За мной!.. Бей их… Стреляй!..

Теперь уже ясно были видны человек пятнадцать гитлеровцев с долговязым офицером впереди. Они торопливо перебежками спускались по косогору вниз к мосту, за которым белели городские постройки, а выше, на пригорке, ярко сверкали на солнце окна двухэтажного здания школы, над которой полыхал, как пламя, красный флаг.

Ощущая необыкновенный прилив сил, Саша стремительно, все еще крича во все горло, помчался наперерез фашистам, слыша, как за ним бегут и тоже что-то громко кричат ребята. До моста оставалось совсем близко.

«Только бы успеть… не пустить в город! Там подойдут наши…» — думал он, на ходу заряжая винтовку и стреляя, ничего уже больше не видя, кроме фашистов. Вражеские солдаты остановились. Офицер в плаще, размахивая револьвером, выбежал на дорогу. Глухо затрещали автоматные очереди. Кто-то из ребят рядом с Сашей вскрикнул, упал и пополз вперед, оставляя после себя красный прерывистый след.

— А-а-а!.. — не помня себя, хрипло кричал Саша. Он словно летел на крыльях, подымаясь и опускаясь на землю. Выхватив гранату, он на ходу, пригнувшись, метнул ее и сквозь пламя и дым совсем рядом увидел искаженные страхом лица врагов, в беспорядке побежавших назад с дороги…

Совсем задохнувшись от крика, Саша догнал убегавшего офицера в плаще, бросил вторую гранату и… проснулся.

Рядом стояла мать и тревожно смотрела на него, поправляя сползшее на пол одеяло.

— А где же?.. Где?.. — Саша, широко раскрыв глаза, хотел сказать: «А где же немцы?» — и только теперь все понял.

В широкое трехстворчатое окно врывались снопы солнечного света. На этажерке прыгали в клетке две рыженькие белки, стуча лапками и поблескивая коричневыми пуговками глаз.

— И во сне-то все воюешь… Что это ты кричал не своим голосом? — тревожно расспрашивала мать..

Саша молчал. Взглянув на мать, которая была одета в праздничное черное платье с белым отложным воротничком, он сообразил, что сегодня воскресенье, что все дома.