Бунин, Дзержинский и Я - Элла Матонина

симфонической поэмы Скрябина «Прометей», соединив в ней все жанры и виды искусства. Александр Акимович даже обсуждал проект с Гатти-Казацца, но все опять уперлось в деньги и осторожность акционеров Метрополитен-опера.

Репетиции «Императора Джонса» шли довольно тяжело и нервно. Санину нужно было вживаться не только в новую для него музыку с ее современными фантастическими ритмами и переходами, передающими и характеры героев, и их галлюцинации, и даже тени и запах джунглей, но и осваивать новые для него пейзажи и антураж. Действие оперы проходит в джунглях на Карибских островах, куда бежал из тюрьмы негр-убийца Брутус Джонс, объявивший себя императором острова, населенного исключительно аборигенами. Все роли, кроме главной, исполнялись черными актерами Метрополитен-опера. Императора исполнял Лоуренс Тиббет. Конечно же, требовались дополнительные репетиции, их давали, но Александр Акимович чувствовал, что администрацию театра его претензии раздражают все сильнее. Однако Санин был уверен, что успех первой американской оперы, – а в нем он не сомневался, – покроет все «грехи»: победителей, дескать, не судят.

Премьера состоялась 7 января 1933 года. Зал был переполнен, присутствовало свыше пятнадцати тысяч зрителей. Все они были потрясены, долгими аплодисментами вызывали участников спектакля на сцену. На следующий день «New York Times» и другие американские газеты вышли с восторженными рецензиями. Отмечалось и то, что американскую оперу поставил русский режиссер. А одна из газет опубликовала восторженный панигирик Санину: «…публика, настоящая публика, а не надоевшая нам пошлая “клака”, на этот раз восторженно и и горячо аплодировала всем участникам этого замечательного спектакля, который явился новым живым уроком и для сцены, и для дирекции “Метрополитен”».

Опера выдержала десять постановок в театре. Ее показывали на гастролях в Сан-Франциско в ноябре 1933 года, но уже без Санина. Похоже, дирекция газет не читала. За месяц до окончания срока контракта ему было сообщено, что продлевать его администрация не собирается.

Александр Акимович бросился к Гатти-Казацца, напомнил ему об успехах у публики, у американской критики. Директор молча выслушал, но был непреклонен. Тогда Санин сказал о том, что в Нью-Йорке его больная жена как бы обрела второе дыхание и что ей, по мнению лечащего врача, нужен еще год, чтобы закрепить успех. Гатти-Казацца сказал «нет».

– Вы у себя в Европе оцениваете успех спектакля по аплодисментам публики и газетным статьям. Имеете право. Но здесь при хороших голосах и дирижере и при сносной постановке я приглашу «клакеров» и зал будет неистовствовать. При желании смогу обеспечить и нужные отзывы в печати.

Вы замечательный режиссер, господин Санин. Приглашая вас, я и сам надеялся, что вы, выдающийся мастер, поможете изменить сложившийся менталитет американской публики, заставите ее понять, чем отличается хорошая постановка со звездами, от плохой с ними же. К сожалению, не получилось…

Мы платим вам хорошие деньги, куда больше, чем любому другому режиссеру, кассовая же выручка от ваших спектаклей и от прежних остается практически на одном и том же уровне. А мои акционеры умеют хорошо считать. В том числе и деньги, которые платят мне.

В тот вечер он вошел к Фивейским эдаким наигранным бодрячком. Но, увидев Лидию Яковлевну и Михаила Михайловича, который, как всегда, вышел ему навстречу, еле сдержался, чтобы не разрыдаться:

– Друзья мои, самые близкие мои друзья, посочувствуйте! Сегодня прогнали меня из «Метрополитен». Не поверите, я, по сути, на коленях стоял перед Гатти-Казацца, умоляя его оставить меня еще на один сезон! Плакал перед ним. Не помогло – прогнали…

Он вкратце передал разговор с Гатти-Казацца. На что Михаил Михайлович сказал:

– Вас не прогнали. Вы просто отработали свой срок. Все дело в том, что опера в Америке по-прежнему остается роскошью. И публика в театре – одна и та же, за исключением приезжих, погоду не делающих. А потому, что им ни показывай, аншлага не будет. Вы не обратили внимание, что в истории Метрополитен-опера ни одному режиссеру как не было, так и нет места?

Это было хотя и слабое, но утешение. Лидии Стахиевне Санин решил не говорить о том, что упрашивал Гатти-Казацца продлить контракт. Тем более что с ней он никогда не обсуждал своих намерений остаться в Нью-Йорке еще на сезон. Жена была хорошо осведомлена, что его приглашает театр «Колон» в Буэнос-Айресе, ждут в Риме. Что он нарасхват.

Так и вышло. На пристани «Френч Лайн» Саниных провожали Гринберги с годовалой Лидочкой на руках и букетом роз, а также Фивейские. Немного опоздав, приехал и Камышников.

– Жаль-жаль, что вы уезжаете, – сказал он, обнимая Санина. – Еще немного, и вы приучили бы американских снобов к хорошим оперным постановкам. Завидую аргентинцам и итальянцам, которые вас ждут. Надеюсь, хоть на гастроли к нам будете заглядывать.

Лидия Стахиевна плакала, прощаясь с Юлией, обцеловывала маленькую Лидочку, она стала ее крестной матерью. Санину было ясно, кого она потеряла и через многие годы обрела вновь.

– Не забывайте же нас, Лидия Стахиевна, а мы с доченькой будем помнить нашу крестную и бабушку. А там, глядишь, и в Париже ей покажемся. Правда, мое солнышко?

Фивейский, обнимая Санина, проговорил:

– Дай бог нам свидеться на Родине, дорогой Александр Акимович!

– Ох, дай-то Бог, Михаил Михайлович!

Глава 20

Осень в Париже стояла желтая, теплая, с легкими, как кисея, туманами по утрам.

Катя однажды и скрылась в этом тумане, чтобы осмотреть близлежащие магазины и лавочки и узнать о возможности заказов на дом.

Лидия Стахиевна разбирала вещи. По правилу, которому ее учила бабушка Софья Михайловна, решила прежде всего определить место документам, важным бумагам, фотографиям и книгам, а во вторую очередь – постельному и столовому белью. Баул с бумагами подтащила к дивану. Тяжесть неимоверная! Говорят, великий князь Кирилл Владимирович, покидая Россию, взял с собой всего лишь небольшой саквояж с царскими и великокняжескими документами, а они легли в основу огромного русского архива в Сен-Бриаке, в нормандском городе, климатом, воздухом и светом похожем на Петербург.

А у них бумаг – на трех великих князей…

Пачки писем и фотографий никто не удосужился перевязать тесьмой. Прислуге не поручишь, да и в Советской России иметь ее было и неприлично, и подозрительно. Саше всегда некогда. А она, Лида, – Хаосенька! И этим все сказано. Сядет на диван с длинной папироской и как бы исчезнет для всяких дел.

Лидия Стахиевна строго нахмурилась. Придвинула к себе пачку конвертов. На верхнем стояло: «Лион». Боже, как давно Санин писал ей эти письма!

«…Я слежу за собой, берегу себя, но что же делать – в эти годы сердца, натуры не переделаешь, не переделаешь и своего отношения к моему делу…