Роковая любовь - Кэндис Кэмп

Морской корабль, что шел в Мэриленд, очень понравился Энэлайз. Марк и Энэлайз проводили все время в каюте, предаваясь любви и наслаждавшись каждым ее мгновением. Они знали, что им очень скоро предстоит долгая разлука. В Новом Орлеане их любовь была фейерверком страсти, а здесь, на корабле, они погрузились в ее глубины. В долгие, свободные от забот часы путешествия, они разговаривали о прошлом, строили планы на будущее, обсуждали все тревоги и надежды и никогда не уставали друг от друга.

Впервые в жизни Марк рассказал о своей матери. Он рассказал о потрясающей красоте Талиссии Феррис Шэффер, — но рассказал и о том, как она отдавалась всем мужчинам, которые встречались на ее пути. Он рассказал, как супружеская неверность его матери разбила сердце его отцу и как он, оставив свою неверную жену, вернулся на Север, в Нью-Йорк, откуда был родом. Он забрал с собою дочь Фрэнсис, которая была много старше Марка. Талиссия не любила дочь и не переживала по поводу ее отъезда, а вот маленького Марка, который так ее любил, отдать категорически отказалась.

Марк обожал свою обворожительную, порхающую как бабочка, мать, но когда вырос, ему стало стыдно за ее вульгарные речи и кокетливый смех, за их положение в обществе, где уже начали презирать Талиссию. Подростком он жаждал защищать ее честь.

— Защищать такую честь — вот так шутка, — зло сказал Марк и поморщился от грустных воспоминаний.

— Ее имя в конечном счете было опозорено. Она становилась старше, и ее красота со временем исчезала. Она стала меньше предъявлять требований своим любовникам, а потому в ее кровати стали появляться отбросы общества, — презрительно сказал Марк. — Она даже дошла до того, что стала затаскивать к себе в постель рабов. Я помню, как она выезжала на плантации и выбирала там себе среди негров самца, который, по ее мнению, лучше всех удовлетворил бы ее желания. И если он не оправдывал ее надежд, то его потом долго били кнутом.

Энэлайз содрогнулась, а Марк продолжил:

— Теперь тебе понятно, почему я не святой. Я даже становился на колени и просил мать остановиться…

— Да, но ты все-таки оставил ее, — сказала Энэлайз. Марк вздохнул и, улегшись на узкую кровать в каюте, заложил руки за голову.

— Да, я оставил ее, — продолжил Марк. — Мне было тогда четырнадцать лет. Я понял, что больше не вынесу этого кошмара. Тот дом, где мы с нею жили, был похож на паутину, а она — на громадного паука в центре ее. Все, кто попадал в ту паутину, становились ее жертвами. Одним словом, дом был ужасен, как и ужасен был окружавший его мир с его нравственно разложившимися устоями, с его развратом и чудовищным рабством. Я ненавидел все это и ненавидел Талиссию. Бог помог мне, и я убежал из дома, сел на корабль и прибыл в Нью-Йорк. И если раньше я любил ее, то потом — возненавидел ее.

Энэлайз молчала, слушая эту печальную историю, а затем прошептала:

— Я не Талиссия.

Марк притянул ее к себе и сказал:

— Я знаю, моя любимая, я знаю. Но когда я ревновал и мучил тебя, то это было частично из-за Талиссии. Мне трудно было поверить в женскую верность.

Энэлайз улыбнулась и переспросила:

— Что это ты сказал о женской верности? То же можно сказать и о мужской верности?!

Марк улыбнулся:

— Что касается мужской верности, то это мало ко мне относится…

— Но я не потерплю твоих измен, — пригрозила Энэлайз.

Марк рассмеялся.

— Не беспокойся, — сказал он и, притянув к себе, нежно поцеловал. — Может во мне и остались какие сумасбродные черты характера Клэя Ферриса, но для Марка Шэффера, как и для всех Шэфферов, характерна любовь только к одной женщине. Мне никто не нужен, кроме тебя. Запомни это!

— Марк, — хотела было что-то сказать Энэлайз, но не смогла, так как Марк страстно поцеловал ее в губы.

Когда они прибыли в Балтимор[28], Марк посадил Энэлайз на поезд и телеграфировал отцу о времени прибытия поезда, чтобы тот ее встретил. Он не мог поехать с нею дальше, потому что ему нужно было срочно приступить к выполнению своих обязанностей.

Энэлайз приложила все усилия, чтобы мужественно перенести момент расставания. По правде говоря, она чувствовала себя одинокой и напуганной. А еще ей было холодно. Она не привыкла к такому холодному ветру, что был на Севере. Ветер продувал ее юбки и пробирал до костей. Она дрожала от холода и чуть было не плакала при виде своего покрасневшего от холода носа. Ей было ужасно от мысли, что в памяти Марка она останется с покрасневшим носом, дрожащая от холода и располневшая в талии. Энэлайз расплакалась и обняла его. Марк тоже нежно обнял ее. Он никогда не думал, что ему так трудно будет расставаться с нею. Ему казалось, что свет померкнет в его жизни, когда она уедет.

— Энэлайз, я люблю тебя, — прошептал он ей на ухо. — Я больше никого так не любил в своей жизни.

Она еще крепче прижалась к нему и утерла слезы. Вскоре подошел поезд. Марк проводил ее в вагон и усадил на свое место. Он ухаживал за нею, как курица-наседка за своим птенцом, и оставался с ней до тех пор, пока проводник не попросил провожающих выйти из вагона. Поезд тронулся. Энэлайз подошла к окну и выглянула из него — там на платформе одиноко стоял Марк с печальным видом.

Она попыталась улыбнуться ему, но губы ее задрожали, и она просто помахала ему рукой. Поезд с шумом набирал скорость. Фигура Марка все удалялась и удалялась и наконец исчезла из вида совсем. Энэлайз расплакалась. Слезы текли у нее по щекам, и она ничего не могла с собою поделать. Вдруг какая-то женщина взяла ее за руку и сказала приятным голосом, что расставанья для всех нелегки и что она прекрасно понимает состояние Энэлайз.

Но, когда Энэлайз вежливо поблагодарила женщину за утешение, та как-то странно посмотрела на нее. Энэлайз поняла, что это была реакция на ее южный акцент.

Энэлайз не так уж часто доводилось ездить в поездах, и эта поездка была для нее неприятной. Ей больше по душе были путешествия на пароходах по реке или на кораблях по морю. Даже катание на старой плоскодонной лодке, решила Энэлайз, было намного лучше поездки в поезде. По крайней мере, лодка шла спокойно и ровно и не дергаясь так, как этот поезд.

Когда поезд прибыл в Нью-Йорк, Энэлайз сошла на платформу и огляделась. Ее била мелкая дрожь, и она была совершенно ошеломлена суматохой и шумом, что царили на вокзале. Казалось, что каждый передвигается здесь почти бегом. В ее родном Новом Орлеане никто так быстро не ходил, да и это было не к чему. Ее уши коробило от быстрых гнусавых звуков. Люди здесь говорили так быстро и так невнятно, что она могла лишь наполовину разобрать то, о чем говорили. И там, и здесь в шуме толпы она различала густой провинциальный ирландский акцент и гортанный немецкий акцент.

Энэлайз охватила паника в этой столь непривычной для нее суматохе. Сейчас она очень пожалела о том, что Марк не смог достать билет для Мэй, чтобы та могла сразу поехать с ними. Ей не было бы так одиноко, и она чувствовала бы себя намного лучше и увереннее, если бы рядом с нею была Мэй.