Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

— Хватит исповедоваться! Видишь, сколько картошки набрал, аж девять кругляшей. Пища на большой палец с присыпкой. Айда к нам, в доменный. Согреемся, картошки с хрустящей корочкой напечем. — И глуповато пошутил: «За опоздание тебя не посадят, ссыльных под указ не подводят. Скажешь, обедала, очередь к раздаче была. Ну, как, идешь?»

Эльза отрицательно покачала головой. Девушка не восприняла предложение Бориса всерьез. Она затравленно оглядывалась вокруг, упоминание об опоздании вызвало в памяти вчерашнюю головомойку. Чуточку отогрело сердце сознание того, что этот парень, один из немногих, хоть и хорохорится, но втайне сочувствует ей, сопереживает. Однако просветление длилось короткое мгновение. Эльза вспомнила: третьего дня в бараке повесилась одна из ссыльных, оставила приколотую на груди записку, мол, во всех ее бедах виновата Эльза Эренрайх, которая донесла начальству о ее антисоветских разговорах. Эльза вновь всхлипнула. «Разве я Иуда?» — безо всякой связи с предыдущим разговором спросила Бориса.

— Брось хныкать! — строго наказал Борис. — Какая же ты иуда, когда духу-то у тебя с облачко. — Борис тоже внутренне мучился угрызениями совести — пора было возвращаться на смену.

— Проклятые талоны! — глухо простонала Эльза. — Женщины на меня злобятся, подозревают в худых делах.

— За что? — Борис спросил машинально, у него было такое состояние, что разговаривает с немецкой девчонкой кто-то другой, а он лишь стоит в стороне и удивляется их глупой наивности. Ему казалось, что сегодня обнаружились два разных человека, сидящие внутри него. Один вполне взрослый, умудренный опытом, не по возрасту все понимающий, дающий толковые советы, другой, наоборот, ощущал полнейшую беспомощность и никчемность, шелухой необязательных слов пытался прикрыть собственные сомнения.

— Какие из крестьян шпионы? — повторил Борис, скривил губы. Не мог представить себе, что немцы могут доить коров, так в детстве его поразило то, что учителя в школе, как и все обыкновенные смертные, ходят в туалет. — Где же вы жили?

— В колхозе имени композитора Вагнера, в дальней глубинке, — с удовольствием объяснила Эльза, ей больше не хотелось оправдываться, чувствовать собственную незначительность, — однажды отец привез из города Энгельса пирожное «Эклер», до сих пор название помню, только тогда поняла, что за околицей колхоза есть другой мир большой и малопонятный. — Так, разговаривая и, поодиночке дрожа душой, желая разбежаться и однако продолжая идти вместе, Эльза и Борис очутились в складе руды, здесь тоже было холодно, но не ощущалось ветра.

— Вы жили на Волге, в России, так?

— Конечно. Ох, какой ты глупенький! — всплеснула руками Эльза. — Наконец-то догадался.

— А Германия? Эта ссылка? Ты мне голову совсем задурила. — Борис, к своему стыду, только-только догадался, какие это немецкие ссыльные, и у него гора свалилась с плеч. — И вы с теми немцами не виделись?

— Виделись. Года за два до начала войны Советский Союз и Германия, я слышала, заключили какое-то важное соглашение и тогда к нам, в Поволжье, стали часто приезжать немцы оттуда, из фатерлянда, всякие дальние родичи, однофамильцы и просто любопытные богатеи. Товаров в магазинах стало столько, что глаза разбегались, потом все пропало. Сначала товары, потом … — Эльза не договорила, вскинула свои золотисто-голубые одурманивающие глаза и замолкла. И повинуясь непонятному, но властному порыву, взяла Бориса за руку. И он, инвалид, доселе безразличный к радостям жизни, примирившись со своей жалкой участью убогого, вздрогнул, кровь прилила к лицу и закружилась голова, но совсем не так, как прежде кружилась от недоедания, от гнилого воздуха. А Эльза, будто сказочная фея, которой известны секреты обольщения, продолжала опутывать Бориса своими чарами, которых он боялся и ждал одновременно, она протянула руку к его заношенной кроличьей шапке, сняла ее и осторожно погладила Бориса по ожившим на мгновенье седым волосам, опустила руку ниже и невесомо провела по давно немытому лицу, будто снимая черную маску и высвобождая первородное, чистое обличье, видимое ей одной.

— Можно, я буду звать тебя Элей? — Столь счастливая мысль пришла к Борису неожиданно, будто ангел-хранитель, довольный его сегодняшним поведением, шепнул на ухо подсказку. Он наивно предположил, что забыв настоящее немецкое имя девушки, как бы отделится сам и отделит ее от позорной нации, снимет с души часть неосознанной, но гнетущей вины.

— Зови, если тебе так хочется. — Эльза как бы осторожно выглядывала из полумрака, присматривалась к совсем иному парню, в которого превратила Бориса она.

— Какие у тебя поразительные руки, — тихо произнес Борис и не узнал собственного голоса, словно оробевший нищий просил подаяния у важного богача. — И глаза.

— Глаза, как глаза. — Если бы он видел, как Эльза расцвела от его малозначительных слов. Ведь, как и он, предполагала, что жизнь кончилась, что она, мослатый немецкий волчонок, попала в жизненную клетку к таким же, как она, изгоям, и ее теперь можно любому тыкать палкой в бок, а вместо конфет бросать за решетку бумажные фантики.

— Как легко и просто с тобой говорить, совсем, как с русской девушкой, — Борис опять запоздало догадался о новой оплошке, как ни скажет доброе слово, оно переворачивается злым, будто ангел-хранитель улетел на время, уступив его душу сатанинской силе, сам не понимал, почему доверяется немке, почему встреча оставляет такой тревожный и волнующий след. — Так мы идем в доменный?

— Я боюсь.

— Глупышка! Со мной тебя никто не тронет. — Борис снова, уже смелее взял девичью руку в свою ладонь, ощущая, как горячо пульсировала под тонкой кожей ее живая кровь, и эта пульсация отдалась горячей волной, оглушила, лишила возможности рассуждать здравомысляще.

— Чего волноваться, — продолжал уговаривать Борис, — талон получила — получила, столовая — не близкий свет, у раздачи — очередь. Доложишь своему начальнику, так, мол, и так, раз выдают талоны, значит должны выделять время на обед. В случае неувязки меня в свидетели позови. — Тебя позову, — с каким-то особым значением произнесла, и вдруг решимость накатила на нее, — а доменный далеко?

— Видишь, каупер? Широченную трубу? — Борис уже внутренне торжествовал: такая красивая девушка согласилась пойти с ним. Впервые в жизни он приведет свою подругу, покажет Генке Шурову, бригадиру, Ахмету. Обычно, перед отбоем, парни часами говорят о девушках. Борис всегда отрешенно слушает эти тылгурашки. Теперь и он сможет вставить в разговор словцо. Правда, в глубине души у него саднила тревога: не дай бог, если узнают, что Эльза — немка, хотя…по-русски она говорит чисто, называть ее можно Элей, Элеонорой.

— Меня там не обидят?

— Разве я не похож на благородного рыцаря? — грустно пошутил Борис, и грудь его пронзила острая боль: «Хорош рыцарь! Едва ноги переставляет. Господи! Зачем, ради чего я увязаю в этой трясине! Чуть раньше иль чуть позже с меня спадет глупая бравада, и Эльза увидит страшную правду: король и впрямь окажется голым, да вдобавок ко всему еще и нищим телом и духом. Однако слово не воробей…»