Курбан-роман - Ильдар Абузяров

Но чуда не происходит: Абдул опять всеми обижен и никем не понят. И, поддаваясь своей обиде, маленький Абдул, насупившись, смотрит исподлобья: а что там в конечном итоге получилось? И вдруг, о ужас, видит себя абсолютно лысым – снова маленьким лысым мальчиком, от которого он так хотел избавиться, спрятаться за волосами, вырасти вместе с ними раз и навсегда. Это, должно быть, бербер обрил его полностью, как верблюда или овцу, даже не узнав пожелание клиента о прическе – модельная или молодежная, – полностью сбрил ему волосяной покров, слой за слоем, слово за словом.

– Все, – говорит бербер то ли Абдулу, то ли сам себе, – наконец-то все.

– А массаж? – Мучимый совестью Абдул хочет продолжения экзекуции, словно просит: ударь меня по лицу еще раз.

– Давай, давай. – Бербер выталкивает Абдула взашей. Это и есть его грубый массаж.

– Извини, – только и находит, что сказать, Абдул, смиренно понурив голову и стыдливо опустив глаза.

– Ладно, – говорит бербер, немного успокоившись, – иди с миром. Здесь тебя простили.

И Абдул уходит, не в силах поднять глаза. Видимо, совесть мучает его очень сильно.

Свежий холодный вечерний воздух обжигает Абдулу обнаженную голову. Он садится на скамейку, съеживается – все-таки одной рубашки для осеннего вечера маловато, и только тут понимает, что значит по-настоящему любить и умереть. Ведь он действительно влюбился в Сарижат. Ему было хорошо с ней. А теперь ему очень холодно и одиноко. Ощущение шрама и боли в горле не проходит. Ему словно отсекли голову и вынули мозг специально для очищения от всех непристойных историй, как когда-то пророку Мохаммеду рассекли грудь и вынули сердце для очищения от малейшей скверны.

Но ему их нисколько не жаль, своих воспоминаний о прекрасной прошлой жизни, так же, как не жаль и самой жизни, насыщенной всевозможными историями, в том числе и этой последней и наиболее важной из всех. Напротив, Абдул очень благодарен берберу. Ведь реальное преступление требует реального наказания. Впервые Абдул чувствует себя смиренным носителем своего имени – покорившимся воле Всевышнего мусульманином.

Поняв это, счастливый Абдул поднимает глаза к небу. Облака шоколадно-кремового цвета – видимо, завтра в этих краях будет холодно, – как верблюды-пирожные с красными буденновцами-ангелами на лимонных горбах, движутся в теплые страны, куда ранее ушли его любимые женщины и куда, пристроившись к каравану, должен идти он. И, понимая это, сердце Абдула постепенно успокаивается…

Я шел понурив голову и ничего не ожидал от этих серых промозглых капель, как ничего не ожидаешь от капель валерьянки, когда пьешь их залпом, стакан, другой, третий… Разве что горечь и успокоение.

Кто пил по несколько стаканов капель залпом, тот меня поймет. Это сорок пузырьков по двадцать миллилитров. А их вам не дадут ни в одной аптеке. Разве что в пяти аптеках. А чтобы обойти пять аптек, нужны крепкие нервы. А мои нервы развязались, и шнурки тоже. Благо, небо Питера – это аптека рядом с моргом. Потому что сам Питер – это морг, и никакой фонарь здесь не поможет.

Сказать, что меня бросила девушка, или я задолжал крупную сумму, или утратил свой талант, значит ничего не сказать. Да, я был долговяз, да, я был должен каждому факиру-пассажиру по проездному билету, да, меня бросила девушка двадцать пять лет назад, но это ничего не значило, потому что ее я не помнил ровно до того момента, пока в луже мне не попалась соломинка.

Я поморщился, дескать, какая тут соломинка? Но соломинка была фиолетово-розовая. Из нее кто-то пару часов назад пил коктейль. И сразу, будто это было пару часов назад, передо мной сверкнуло лицо Эли с соломинкой в фиолетово-розовых замерших губах, когда мы гуляли по Питеру и пили из луж: в октябре и сентябре сок, в марте пунш со льдом, в апреле аперитив. А летом мы просто лакали воду, потому что летом нас мучила страшная жажда, но мы продолжали жить вместе с собаками и на собаках-электричках, что так отчаянно высовывают свои потные языки в сторону лесных озер. Вам бы в их стальные шкуры!

Но никогда мы не пели в подворотнях и переходах, в один из которых я сейчас спустился и там увидел поющую бомжиху в кедах.

– Michelle ma belle… – распевала она, и плевать в три короба, не напомни мне ее голос стюардессу в давке ног. К тому же бомжиха странным образом улыбалась и пританцовывала. Она навеяла на меня жуткий страх, но, несмотря ни на что, я присел на корточки и залюбовался ее беспомощными движениями. Обычно, когда я так поступаю, меня рано или поздно начинают бить ногами по лицу.

Вы еще не видели бомжей, поющих “Битлз”, ничего, скоро вы их увидите в полной красе.

Мы познакомились с Элей в троллейбусе, набитом под завязку, словно веник в жилистых руках дворника, потому что это шарканье шин и этот шаркающий гул электродвигателя (чуть не сказал электролампочки) напомнили мне спокойную и размеренную жизнь дворника по утрам. Многие испытывают крайнее раздражение, находясь в переполненном транспорте, но мне столпотворение людей всегда по душе, потому что места, в которых людям становится так, что они начинают протирать друг о дружку куртки-дубленки на локтях и джинсы-валенки на коленках, такие места попросту священны. Туда тут же устремляются ангелы, и там можно преспокойно закрывать глаза и начинать делать зикр.

Помнится, только я подумал об ангелах, как две девчушки сбоку от меня заметили:

– Посмотри, вон попрошайка идет.

– С шарманкой на шее, как нищенка.

И действительно, к нам протиснулась кондуктор, и медь в перекинутой через шею сумочке забренчала, словно голодный желудок шарманки. И я еще подумал, что мы могли бы составить неплохой музыкальный дуэт. Может быть, она и была одета хуже, чем презрительно осмеявшие ее девушки, зато волосы и глаза, но особенно волосы, были настолько роскошны, что дали бы фору любой красотке в “форде”.

– Передаем за проезд, все передаем за проезд, – сказала она чуть громче, чем положено леди.

– Чтобы абсолютно все передали на проезд, такое невозможно. Этого не может быть в природе, как не может быть в природе чистого звука, – поделился я мыслью вслух.

– Может, – сказала она твердо.

– Тогда, может быть, нам помузицировать как-нибудь вместе, – заикнулся я и пожалел об этом.

– Сначала оплатите проезд.

– Я могу сыграть вам на гитаре, хотя у меня проездной.

– Покажите, что у вас там за проездной?

– А я вот не покажу, что у меня тут, – я сказал это, ища хоть какую-нибудь мелочь в кармане брюк. Впервые за всю жизнь мне захотелось быть кондуктором мужчиной, а не нищим пассажиром-факиром.

Раздался хохот. Это две девчонки смеялись над моей пошлой шуткой.

– Привет, – помахала она им ладонью.

– Привет, Эля, – кажется, они были знакомы.