Радио Хоспис - Руслан Галеев

Загнав «студ» на привычное место, Стас выключил мотор и некоторое время наблюдал, как успокаиваются поднятые ветром карликовые снежные бураны. По-русски это называется «pozyomka», вспомнилось вдруг. Странное слово, некрасивое, ломкое, как холщовая бумага. Так говорил отец, так иногда говорил сам Стас. Поземка. В русском языке много таких слов. Русский язык не самый приятный, он тяжеловесен, и иногда кажется, что буквы в словах набраны как бы случайно. И тем более удивительно, что именно на этом языке написаны самые красивые книги, такие же, впрочем, хрупкие и странные. Стас помнил, как прорывался сквозь тексты «Бесприданницы» и «Идиота», как болезненно ярко представлялась картина, как бесило сочетание бессмысленности и в то же время какого-то покорного величия, стоящего над смыслом и иногда подменявшего смысл. А потому рано или поздно гимназист старших классов Станислав Бекчетов возвращался в библиотеку отца, чтобы снять с полки очередную книгу на этом прекрасном некрасивом языке. И в бешенстве и непонимании болеть судьбой Мышкина, которого боялся, Раскольникова, которому не верил, младшего Карамазова, которого презирал, но не умел не сопереживать… Теперь уж ни дома не стало, ни библиотеки, ни ее владельца. Да и того, прежнего Станислава Бекчетова больше не было. Все заметено военной поземкой с золой и отстрелянными гильзами, с именами потерянных друзей. Да замыто кровью темных послевоенных времен, которые иногда пострашнее войны оказывались. Отчего смысл тех лет бойни утрачивался. Все как у русских писателей, когда у войны лицо человека, а у мира – нелюдя. И можно сколько угодно писать о том, что война противна человеческому естеству. Но человек воевал, воюет и будет воевать. Таков уж он. И, озираясь с этой позиции, война видится как источник боли, в то время как мир – временем ее осознания, а также познания ничтожности вчерашних идеалов. А что болезненней? Может, дело в том, что русские правду видели в боли, может, сквозь боль и видели эту правду?

Неожиданно, но закономерно вспомнился резкий, каркающий голос невзрачного агитатора от ополченцев… Крикнул ворон: «Никогда»…

С тех пор Стас читал немного, а русские книги – никогда. Он и сам пропитался болью, а от правды легче не становилось.

Снова налетел и жался к убеленной снегом земле ветер. Стас подумал, что он похож на ползущего по-пластунски солдата. Салон «Студебеккера» быстро выстывал.

* * *

Дома Стас скинул мундир, возвратив его на свое прежнее место, на турнике в стенной нише. Переоделся в обычный свой костюм, дольше обычного провозившись с галстуком. Что-то не клеился сегодня день по мелочам. Взяв с подоконника новую пачку сигарет, вышел на кухню. В окно просачивался неверный свет. Стас было потянулся к выключателю, чтобы зажечь лампу, но передумал и, повернувшись к плите, поставил чайник.

За стеной, в подъезде, надрывался ветер. Узкие лестничные пролеты были отличной ловушкой для заблудившегося сквозняка. Привычно наполненный на треть чайник быстро закипел. Стас взял со стола стакан с бурыми стенками, поморщился и поставил его в раковину. Достал из навесного шкафчика старую железную кружку. Чай в таких всегда казался темнее, чем есть на самом деле. И во время войны, и вот теперь.

Сел на табурет, откинулся спиной к стене. Ветер продолжал искать дорогу в ступенчатом лабиринте лестничного пролета.

У меня ничего больше нет, подумалось ему вдруг. Кроме этой кружки, пьянки по пятницам и нового, еще не потускневшего от постоянного таскания в карманах значка детектива. Ничего. Даже друзей… Постаревшие гардемарины держались этого пятничного единения, старались не пропускать встреч, во время которых казалось, что ничего не изменилось. И вот они снова вместе, и возраст не имеет значения. Но на самом деле у каждого из них давно была своя жизнь. Скальпель ползет вверх по карьерной лестнице. Нет, это нормально, это даже хорошо, учитывая, что дружище всего добивается своими талантами, а не лизоблюдством и подмазыванием. Но там, в той его жизни, в минутах и часах у хирургического стола, там Стасу не было места. Да что там Скальпель… В мастерской Шрама Стас побывал лишь дважды, да и то по необходимости, когда дружище возился с только что купленным «студом». То же самое касалось и Бруно.

И это нормально, люди взрослеют, обрастают скарбом, обязанностями и необходимостями. Просто раньше практически любая составляющая их бытия была общей. Теперь же ее заменил суррогат пятничного алкоголизма и словечки из их прошлой, гардемаринской жизни, которые в жизни обычной они давно уже не употребляли.

И вот в этот день, в общем-то торжественный и символичный, в день, когда он просто обязан был радоваться жизни и собственному существованию, Стасу стало невыносимо грустно. Какая-то нелепая, но непреодолимая пустота окружила его, и было все труднее дышать, не оглядываясь назад.

Стас отпил чай, выбил из пачки сигарету, но не стал прикуривать. Положил ее на стол. И прокатил ладонью до середины и обратно. Табачные крошки посыпались на столешницу. Ветер на мгновение стих, чтобы ударить с новой силой.

– Вот так, – прошептал Стас, – вот так…

В этом году ему исполнилось сорок. Большая часть жизни за плечами. А он так ничего и не накопил.

И вдруг пустота отступила, как головокружение после первой утренней сигареты. Во всем этом есть своя логика, сказал Марк Гейгер, и не важно, что говорил он о другом. О деле, которое, похоже, легче было закрыть, чем довести до конца. Стасу вспомнилось лицо девушки, дочери одного из убитых. Алиса Картрайт. Так ее звали… Во всем есть своя логика.

Резко отодвинув кружку, так что чай плеснул на столешницу, Стас поднялся, вышел в комнату и схватил с кресла пальто. Да, у всего есть своя логика. Но понять, почему Югира, Спайкер и Полынер, у которых тоже были свои жизни, свой скарб, свои обязанности и необходимости, больше этой логики не найдут, Стас не мог. Но он мог жить сам, и в этом был смысл. Дверь оглушительно хлопнула, послав впереди себя эхо утихающих ударов, отраженных стенами подъезда.

* * *

В кабинете Моралеса слева от двери стояла огромная монстера. Действительно огромная, разлапистая, опирающаяся на вкопанный в солидных размеров горшок черенок. Она растопырила плоские листья с раскрывшимися пальцами, будто стараясь захватить как можно больше пространства. Она была чертовски неуместной здесь. В этом кабинете вообще все было неуместным. Лопух этот, тощая, словно потерянная вешалка в противоположном углу, обитый зеленым сукном стол, угловатый и слишком маленький, похожий на случайный коралловый атолл в гигантском океане ковровой дорожки. Как будто общее уплотнение прошло мимо этого места, а заполнить его позабыли. Вот и сам Моралес, огромный, но уже заметно полнеющий, с залысинами на круглой голове, – ну ни к чему он тут был. Сидел за своим столом, облокотившись локтями на рассыпанные бумаги, смотрел на Стаса глазами ящерицы, а рядом дымилась в хрустальной пепельнице толстая сигара.

– Ну и зачем тебе это, Бекчетов? – проговорил Моралес, откидываясь в кресле. Подтяжки натянулись на глобусе живота, кресло жалобно заскрипело. – Дело закрыли, убийства прекратились, даже Гейгер согласился с тем, что его командировка здесь закончена. Не сразу, но согласился.