Мефодий Буслаев. Лед и пламя Тартара - Дмитрий Емец

– Разве ты не возьмешь меня с собой? – спросилаДаф.

– Нет. Придумай сама себе такой отказ, которыйтебя не обидит, – отвечал Меф, проверяя, легко ли выходит из ножен мечДревнира.

Он мог бы этого не делать. Некогда светлыйклинок, прошедший множество перерождений, покинул ножны с нетерпением рвущейсяна прогулку молодой собаки. Загнать его обратно, не напоив кровью, былонепросто. Вот и теперь, выдвинув меч всего на полпальца, обратно Меф втолкнулего со значительным усилием. Клинок позванивал и обиженно ныл, как сыноктеррориста перед магазинчиком с боеприпасами.

Дафна упорно продолжала смотреть на Мефодия.Он же постепенно начинал понимать, что от нее не отделаться. Она страж Мефа ине покинет его никогда.

– Ладно. Только не надо смотреть на меня такукоризненно. А то я буду думать, что пропустил какую-нибудь важную годовщину,типа первого совместного поедания мороженого в парке, – буркнул он.

Любой кусок, вырванный тобой из глоткидругого, на самом деле выгрызен из твоей.

«Книга Света»

Минувшей весной Эссиорх не только увлексярисованием, он еще и познакомился со скульптором Кареглазовым. Знакомствопроизошло при обстоятельствах не слишком забавных. Кареглазов выскочил надорогу перед мотоциклом Эссиорха и был не то чтобы сбит, но несколькоприпечатан его передним колесом. Встав с асфальта, Кареглазов вначаленабросился на Эссиорха с кулаками, но получил отпор вместе с нравоучительнойпятнадцатиминутной проповедью не поднимать руку на ближнего своего. Сложносказать, что больше изумило Кареглазова – отпор или проповедь, но полтора часаспустя они стали закадычными друзьями.

Кареглазов был буйный коротконогий икороткорукий здоровяк лет тридцати, с бородой, росшей, казалось, не только нащеках и у глаз, где она не должна расти в принципе, но даже и из ушей.

Некогда лучший ученик курса, гордостьпрофессора, ныне Кареглазов махнул на себя рукой и работал в гранитноймастерской, лихо вырубая памятники и барельефы. Работа, как он о ней отзывался,была сволочная, но денежная. Не имей Кареглазов устойчивой тяги к самоуничтожению,выражавшейся в том, что все, что он делал, делалось намеренно во вред себе, ондавно бы жил в собственной квартире, а не снимал бы однушку в Капотне. При этомскульптор редко задумывался о вопросах философских: он не без комфорта, нешевеля из принципа ни руками, ни ногами, лежал на спине в потоке жизни и,пуская, как кит, фонтанчики, наблюдал, куда его занесет.

Дружить с Кареглазовым было интересно. Онпостоянно пропадал в мастерской около Ваганькова, там же в основном и ночевална раскладушке среди незаконченных надгробий. Порой, забредая к нему вмастерскую, Эссиорх заставал у Кареглазова нестарых и даже порой красивыхдамочек, хорошо одетых, ухоженных, но с какими-то напуганными лицами. У этихдам было два состояния, они то плакали, то хохотали. «Мои вдовушки!» –презрительно отзывался о них Кареглазов.

Эссиорх обычно приезжал к Кареглазову намотоцикле и, загоняя его прямо в ангар, высекал что-нибудь из испорченныхкусков мрамора и гранита. Одну из его работ – человека с семью руками – не лишенныйделовой хватки Кареглазов даже продал одной даме, которая хотела для своегоотца оригинальный памятник. Потом, правда, дамочка была в ужасе, поскольку всесемь ладоней статуи оказались телепортами, засылавшими к ней в квартируголубей, воробьев и ворон.

В то утро Эссиорх тоже ехал к Кареглазову.Привычно, не задумываясь, лавировал в плотном потоке машин и думал осимволической картине, которую собирался начать вечером. Картина должна былаизображать мировое древо, крона которого достигала небес, а корни пронизывализемлю. На могучих ветвях, связанные с ними пуповиной, находятся люди. Сотнилюдей. Некоторые обедают или занимаются спортом, кто-то сидит за компьютером,кто-то смотрит телевизор, иные строят дома или пашут землю, кто-то слушаетмузыку, у кого-то на руках младенцы. Умерев, человек облетает с ветви, какосенний лист. Родственники, вытирая платками глаза, смотрят ему вслед, абородатый детина (срисованный с Кареглазова) лихо и небрежно высекает памятник,который кидает следом.

Ближе к стволу бригада рабочих в оранжевыхспецовках деловито пилит под собой сук. Другая бригада, вгрызаясь в стволбурами, выкачивает из него соки. И плевать, что засохнет – пусть будущиепоколения думают о себе сами. На вершине мирового дерева, раскинув руки,вдохновенно балансирует взлохмаченный поэт с одурманенными высотой глазами.Другие поэты, примостившись чуть ниже, нетерпеливо ожидают, когда он устанетбалансировать и свалится, чтобы занять его место.

Эссиорх свернул на нужную улочку. Ангарскульпторов находился по ту сторону бетонного забора. Эссиорх быстро оглянулся,убедился, что никто на него не смотрит, и совершил на мотоцикле прыжок, накоторый едва ли решился бы даже каскадер. В качестве трамплина он использовалржавые «Жигули», с которых кто-то уже успел свинтить все более-менее ценныечасти. Мотоцикл, носивший ласковое имя Сивка-Бурка, взревел и, промчавшись надзабором, заботливо направленный магией, опустился на газон у открытого ангара.

Кареглазов, трудившийся над памятникомбезвременно сгинувшему серьезному дяде, который, показывая друзьям гранату,спьяну уронил ее себе на колени, услышал рев мотора и повернул голову. Эссиорхвъехал в ангар. В следующую секунду скульптор уже сжимал его в своих медвежьихобъятиях.

– И как тебя все время пропускают? Тут же кучаофисов. Ты что, с охраной договариваешься? – восхитился он.

Эссиорх мысленно перенесся в будку охранников.Два мужика, укушавшись в хлам, смотрели мультик про поросенка Фунтика. Узакрытых ворот нетерпеливо сигналили две «Газели», однако охране было не доних. Поросенок Фунтик попал в беду.

– Таможня дала добро, – процитировалЭссиорх фразу из классического фильма.

Отработанным до автоматизма пинком поставивмотоцикл на подставку, он отправился в дальний угол мастерской, где помещалисьсобственные его работы. Их было три. В первой, монументальной, угадываласьУлита. Вторая – мальчик лет трех, который держал над головой солнце. Мальчикубыло тяжело, но в целом он справлялся. И, наконец, третья скульптура,единственно из всех законченная, изображала жар-птицу, которая, теряя перья,пыталась взлететь против ветра. Несмотря на то что мрамор никак не мог передатьбрызжущего безумства цвета, присущего истинной жар-птице, со своей задачейЭссиорх справился вполне. Даже придирчивый и слегка завистливый, как многиехорошие скульпторы, Кареглазов уважительно хмыкал, разглядывая ее. Затомраморного мальчика и Улиту он называл банальщиной.

«Хорошо, что Улита не знает. Тогда она назвалабы его трупом», – думал Эссиорх.

Вообще-то ведьма наделена была даромулавливать мысли, которые касались ее самой, однако в данном случае это былоневозможно. Кареглазов никогда ее не видел и не знал даже, как зовут девушкуЭссиорха.