Машина страха - Антон Чиж

– Понимаю, что две смерти, произошедшие в одном месте при схожих обстоятельствах, выглядят подозрительно, – сказал он. – Особенно если это будет раздуто репортерами. В данной ситуации вынужден сделать признание: вероятнее всего, вина целиком и полностью лежит на одном человеке…

Признание давалось с большим трудом. Ванзаров помогал ему молчанием. Никакое другое средство сейчас не годилось.

– Я давно предупреждал и даже молил, но Иона Денисович остался глух к моим советам. – На лице Прибыткова была такая печаль, будто он сдал весь русский флот туркам.

– Таким образом, вы обвиняете господина Иртемьева в смерти его жены и Сверчкова, – сказал Ванзаров.

Виктор Иванович поежился, будто его пробрал штормовой ветер.

– Нет, не обвиняю… Но не могу более скрывать беспокойство.

– Чтобы не скрывать, объясните, чем на самом деле занимается Иртемьев, – сказал Ванзаров и добавил: – И что за аппарат изобрел?

– Иона Денисович всегда интересовался… – Прибытков запнулся, – самыми темными аспектами спиритизма…

– Неужто практиковал черную магию? – не удержался Ванзаров.

– Научный спиритизм отрицает колдовство. Но есть вещи, которые не следует переходить человеку…

– Будьте добры, конкретные факты.

Каждое следующее слово давалось Виктору Ивановичу с большим трудом. Но деваться было некуда.

– Иртемьев пытался говорить с душами только что умерших…

– В мертвецких время проводил?

– Договорился с доктором Максимилиановской лечебницы, тот пускал его к скончавшемуся пациенту… Иртемьев делал то, чего ни один спирит себе не позволит: проводил сеанс над телом… И, кажется, пытался вернуть душу назад…

– Насколько успешно?

Цинизм или равнодушие чиновника сыска к таким чувствительным предметам не имели границ. Прибытков испытывал ни с чем не сравнимые муки. Но цель была великая.

– Не могу знать, – ответил он. – Иона Денисович мне не докладывал… Но это все в прошлом. Нечто новое началось полтора года назад после его возвращения из Парижа.

– Только точные факты, – сказал Ванзаров.

– Факты в том, что Иртемьев начал разрабатывать некий прибор, смысл которого хранил в глубокой тайне. Ни его жена, ни шурин Хованский, ни тем более мы с доктором Погорельским так ничего и не узнали… Точно известно, что он развивал идею доктора Барадюка о фиксации мыслей. Но что именно – тайна.

Виктор Иванович выговорился до дна. Это было очевидно.

– Логично предположить, что результатом испытания этого прибора стало самоубийство Сверчкова? – спросил Ванзаров.

Ему ответили пожиманием плеч.

– Все, что знал, изложил вам… Прошу вас, Родион Георгиевич, не рушить труды стольких лет из-за одной… – Прибытков хотел сказать «паршивой овцы», но сдержался. – Остальное вам может раскрыть только Иртемьев…

Ванзаров развернул к нему лист.

– Это план рассадки участников сеанса, – сказал он. – Где мог находиться прибор, чтобы попасть в Сверчкова?

– Я не знаю, – печально ответил Виктор Иванович. Он обдумывал свой поступок, и переживания грызли его.

– Почему на ваших сеансах соблюдается один и тот же порядок?

– Правило треугольника… Медиум во главе. – Прибытков указал на фамилию Иртемьева и переместил по линии палец на Клокоцкого: – Сенситив в этом углу, напротив него – магнетизер, то есть очень сильный сенситив.

Мадемуазель Волант, к прочим достоинствам, оказалась магнетизером.

– На сеансе всегда раздаются такие щелчки?

– Звуки, какими общаются с нами, чрезвычайно различны… Здесь нет и не может быть правильного и неправильного. Всегда по-разному… Родион Георгиевич, так я могу надеяться?

Что мог сказать чиновник сыска опечаленному редактору «Ребуса»? Ну не просить же возродить ребусы на страницах журнала. Ванзаров сказал, что надеяться можно. Но на что именно, не стал уточнять.

Он слишком спешил.

Электрический разряд оставил на фотобумаге неизгладимый след. Погорельский рассматривал белый контур с иголками, похожий на корень волшебного растения, с интересом папуаса, впервые увидевшего зеркало.

– Феноменально! – пробормотал он, держа еще сырую бумагу кончиками пальцев. – Такие невероятные различия! При фиксации ваших мыслей и этого господина ничего общего… Как же это понимать? В чем тут загадка?

Аполлону Григорьевичу стало стыдно. Как ученому, который вздумал пошутить над другим ученым, а шутка обернулась глупостью. Философский камень оказался куском канифоли.

– Не стоит сравнивать, Мессель Викентьевич, – сказал он. – Мой результат – скорее случайность.

Погорельский бережно положил снимок на лабораторный стол.

– В этом вся трагедия. Если метод дает столь различные результаты, значит, он неверен… В нем какая-то ошибка…

Обычное сострадание не было чуждо криминалисту. Шутка затянулась и теперь несла откровенный вред. Но признаться Лебедев не мог. Да и как признаться, что подменил снимки на фривольных девиц? Он знал, как загладить вину.

– А давайте завтра попробуем повторить по методике Наркевича-Иодко? – сказал он. – Обещаю исключительно интересных персонажей. Мысли оставим в покое, займемся электрическими отпечатками рук. Согласны?

Уговаривать доктора не пришлось. Он выразил полный восторг по поводу такого научного эксперимента.

– Чьи же руки будем электрофотографировать?

– Завтра узнаете, будет сюрприз.

– Чиновники Департамента полиции – это так любопытно! – Погорельский уже пребывал в мечтах.

Лебедев не стал раскрывать, что эти руки умеют куда больше, чем составлять записки и делать отчеты. Руки что надо…

– Лучше поясните: как вы не заметили, что мальчишка в себя выстрелил? – спросил он.

Погорельский трагически схватился за лоб.

– Ужасно! Глупо! Зачем? Такой милый юноша… И вдруг такое… Но ведь как уследить, когда на сеансе все чувства устремлены к неведомому? Когда ты всматриваешься во тьму и не знаешь, что явится в следующий миг. Не уследить за теми, кто за столом. Да и зачем?

– А кто у вас там стучал? – Аполлон Григорьевич постарался скопировать безмятежную и хитрую интонацию Ванзарова, но остался недоволен: совсем не тот результат.

– Силы, что пожелали войти в общение! – энергично ответил доктор. – Мы мало что знаем о них. Самая большая тайна нашей эпохи! Они говорят при помощи стуков…

– Что за стуки? Опишите…

Возникло некоторое затруднение. Погорельский так часто слышал их на сеансах, что не мог точно описать.

– Нечто вроде щелчков, но не так… – он щелкнул пальцами, – и не обычный звук, какой бывает при ударе о твердую поверхность… Это надо слышать… Нечто нечеловеческое…