Комитет охраны мостов - Дмитрий Сергеевич Захаров

Но заняться ею Женя не успела. Во время очередного полутайного визита в красноярский «Мемориал», где ей продолжали помогать с поиском самой разной информации, Женя узнала одну вещь. Одну историю, которая сразу всё перевернула и заставила бежать со всех ног. Лететь со всех крыльев.

Директор «Мемориала» вскользь упомянул об одной особенности недавно открытого захоронения жертв Большого террора в Норильске: все найденные останки не имели одного или нескольких пальцев.

— Какая-то удивительная отметина, видимо, лагерная практика, которую не задокументировали, — поделился он с Женей.

Да-да, вроде как согласилась Женя. Незадокументированная.

Она уже вызывала такси по маршруту дом — аэропорт.

Родительский комитет

Вокруг захоронения вились чекисты, значительная часть из которых могла быть синими. Подходить в открытую было опасно. Нужен был кто-то со стороны, кто знал бы подробности. Вот только где его взять?

Женя никогда не планировала, никогда и подумать не могла, что ей потребуется уходить от охоты Кыши-Кыса, а тем более — самой охотиться на Зимнего Прокурора. Она ещё в школе решила свалить из родного снежно-ледяного ада, забыть его вместе с его страхами и праздниками, выкинуть его фотокарточки и что там ещё осталось.

Она не думала возвращаться. Она не думала, что Норильск может протянуться за ней сам. Это было уже совершенно чужое ненужное воспоминание. И вот.

Бабка давно умерла. Умерли школьные учителя. Даже знакомых-ровесников почти не осталось: кто уехал, кто спился, чьи контакты сгинули вместе со старыми телефонами. Непонятно было, кого и как искать.

И Женя сама пошла на «Голгофу».

День был морозный, и хоть на солнечный не тянул, серости в небе было немного меньше, чем обычно. Свет дырявил облака. Ветер почти не ощущался.

Можно было бы взять машину, но Женя решила пешком. Здесь не так далеко, по красноярским меркам так вообще за углом. Она предусмотрительно обула брошенные в чемодан в последний момент ботинки для хайкинга и долго брела по плохо чищенной от снега тропе. Ненадолго остановилась только на перекрёстке, от которого дорога разделялась на «голгофскую» и дорогу к никелевому комбинату. Посмотрела на мрачную гору в снежных пролежнях. Поёжилась и пошла дальше.

Снова остановилась уже у звонницы, которая тут что-то навроде ворот в комплекс, у которого на самом деле никаких ворот, как и стен, конечно, нет, это просто огромное поле, закушенное горами там, где не пророс город. Женя долго гипнотизировала взглядом обглоданные останки построек старых угольных шахт на склоне. Они лучше любого памятника. Лучше любого возможного мемориала. Братские могилища.

У звонницы встретились несколько очень отдельных, очень сосредоточенных на своём горе людей. Она узнавала такой взгляд как что-то навсегда знакомое, неприятно родное. Она сама наверняка многие годы не выключала такой же тёмный фонарь лица, работала рекламоносителем несчастья. Она тогда чувствовала, что имеет на это право. Да и имела, наверное. Женя пережила долго умиравшую в соседней комнате мать. Пережила старшего сына — Даньки не стало в девять лет. Она ложилась на вспученный ламинат дальней, многократно затопленной комнаты и тихо — чтобы не пугать маленькую Дашку — выла, укусив себя за руку. Никто не мог посмотреть на неё на улице, чтобы не спрятать глаза. И сейчас было бы так же, если бы не терапия. Если бы Варька не отвела её буквально за руку…

И вот теперь, когда Женя видит такое лицо, она тоже переводит взгляд. Люди с опустевшими лицами для неё — как позапрошлые нелюбимые коллеги, как давние забытые любовники: с ними не о чем не то что говорить — даже молчать. Потому что горе — дело такое; это молчание о своём. И перед общим мемориалом тоже.

Женя обошла горестный лагерь стороной и подалась к другим мемориалам — в надежде найти кого-то, не пережёванного горем.

Она подошла к «польскому кресту», вокруг которого было пустынно. Остановилась перед пирамидой постамента, от которой непрочной лестницей поднимались ступени-распятия, зацепилась взглядом за надпись.

«И если бы о них забыл, то бог на небе забыл бы обо мне», — прочитала она на стеле. Странно, что раньше не пробовала соединить здешние буквы. А они-то, оказывается…

Женя застыла. Она никогда не верила в озарения, божественные откровения, всевышние инсайты. Но, оказывается, однажды и последнего агностика обнимает чувство, что он оказался здесь и сейчас не случайно. И тогда его — тебя — прожигает холодным электричеством, щёлкая внутри тумблерами, о которых ты даже понятия не имел. И воздух становится гневом. И знаки собираются в пароль. И ты понимаешь, что знаешь, зачем.

Женя стояла, в который раз перебирая буквы и ощущая, как немеют от бегущего по венам религиозного тока кончики пальцев. Ей казалось, что заряд подаренной ей испепеляющей ярости так страшен, что она способна жечь синих на расстоянии взгляда, растирать их между ладонями.

Она обернулась, чувствуя, что смертельное электричество окутывает её, искрит в волосах.

Рядом оказалась пожилая дама — иначе её назвать не получалось, для «старушки» она была излишне статной и ухоженной. Наверняка из ссыльных поляков или, может, из их детей. Аристократка. Какая-нибудь княгиня.

Она тихо стояла, не крестясь и ничего не говоря. Может, молилась.

В этой встрече Женя тоже увидела знак. Она немного выждала и приблизилась к польке.

— Джень добры, — сказала она, — у меня к вам вопрос.

Дама удивлённо приподняла бровь и с лёгким неудовольствием скосила глаза в сторону соседки.

— Зимний Прокурор, — сказала Женя, слыша свой голос как чужой и рокочущий. — Вы же слышали о том, как с ним здесь жили? Мне он нужен.

Дама чуть заметно улыбнулась.

— Прямо вот он сам? — спросила она поставленным голосом диктора центрального телевидения. — Мы обходились теми, что под ним.

Женя поняла, что не ошиблась. Электричество начало жечь нестерпимо.

— У меня дети, — сказала она.

— У всех были дети, — отозвалась дама.

— Я хочу его вынуть из норы, — совершенно серьёзно и очень спокойно сообщила Женя.

Польская княгиня разочарованно вздохнула.

— С ним не надо воевать, — сказала она, — это вы забросали себе чем-то голову. Вам что, патер Лаврентий такую глупость сказал?

— Никто мне ничего не говорил.

— А ещё «джень добры».

Княгиня отвернулась, явно намереваясь прекратить разговор. Но Женя не отступала.

— А почему не надо воевать?

— Потому что жить будет некогда. Вон, — княгиня обвела рукой горные выработки, — никто из них не воевал. Люди жили маленькими радостями, которые им остались.

— И что, им это помогло? Или тем, кого нашли в братской могиле пятого дня?

— Это нам помогло. И если вы