Последнее лето - Константин Симонов

– Это я понял, – сказал Синцов.

– Узнавал, выехал ли ты. А узнавал потому, что ему самому член Военного совета звонил. Оказывается, тебя в Москву проектируют послать с каким-то поручением, а перед тем, утром, в семь ровно, приказано явиться к члену Военного совета. За такое известие с тебя причитается.

Синцов пожал плечами. На его памяти офицеры оперативного отдела два иди три раза ездили, минуя штаб фронта, прямо в Москву с разными поручениями. Но почему теперь в Москву посылают именно его, не приходило в голову. Да и тревожные мысли о Тане мешали радоваться поездке.

– Могли бы найти кого-нибудь другого, кто спит и видит.

– Вот так у нас всегда и выходит, – усмехнулся Артемьев. – Тех, кто, как я, спит и видит, не посылают. – Он потянул к себе блокнот. – Посиди, я записку Надежде напишу. Отдашь ей в Москве из рук в руки и расскажешь, какой я тут без нее… Газеты посмотри. – Он пихнул Синцову по столу папку, в которую были заложены газеты. – В «Звездочке» статьи интересные – об истории русского офицерства. Я их вырезаю. Вчера четвертая была, ты, наверно, еще не видел.

Но Синцов не стал смотреть вырезанные Артемьевым статьи об истории русского офицерства. Сейчас ему было не до них. Он вдруг сообразил, что в Москве можно попробовать сделать то, чего не сделаешь отсюда, из действующей армии: можно сходить на Центральный телеграф и послать «молнию» с оплаченным ответом в Ташкент, Таниной матери. Узнать, почему больше нет писем. И что это был за штамп на первом письме: «Арысь»? Что она, не доехала, родила в Арыси? Или кому-то для скорости отдала там, в Ташкенте, письмо, чтобы опустил в Москве, а он не довез, бросил по дороге в этой Арыси?

Пять дней назад, вновь не получив письма с очередной полевой почтой, он выпросил машину и съездил во второй эшелон, в санотдел, поговорить с Зинаидой Сергеевной, врачихой, подругой Тани; втайне надеялся успокоить себя этим разговором с ней.

Но она, узнав, что Синцов так и не получил больше ни одного письма, стала ругать Таню:

– Упрямая, как козел! Я же ей говорила: с таким, как у нее, ранением уж кому-кому, а ей бы разрешили аборт! Даже тебе хотела сказать, чтобы ни за что не разрешал ей оставлять! Да побоялась, что съест меня потом, если узнает! И не доносила, и в Арыси, вполне возможно, с поезда сняли – все возможно! – говорила она, вовсе и не собираясь успокаивать Синцова, потому что сама любила Таню и в душе считала, что переживает за нее не меньше, чем Синцов.

Он уехал от нее не успокоенный, а, наоборот, еще больше встревоженный, только теперь поняв до конца, что Таня сама заранее, лучше всех других знала меру риска, на который шла.

– Я пишу Надежде, – перебив мысли Синцова, заговорил вдруг Артемьев, – чтобы ты у нее там харчился и ночевал, тем более если задержишься. Там у нас на квартире и помыться хорошо можно: газ есть. А в комендатуре только зарегистрируешься и адрес сообщишь – это старшему офицерскому составу разрешается.

– Ладно, там разберусь, – Синцов не хотел отрываться от собственных мыслей.

Он думал о том, что завтра утром, до отъезда, надо зайти на полевую почту – вдруг что-нибудь пришло за эти два дня. А может, сегодня вернется – а на койке лежит письмо и в нем все хорошо!

– У нее и от нашей старой квартиры ключи есть. Если хочешь, возьми их, сходи туда, она, по сути, теперь твоя, – снова прервав мысли Синцова, сказал Артемьев, как раз сейчас писавший об этом Наде.

Синцов кивнул, а про себя подумал об этой квартире: «Наша, моя, твоя – не разберешь теперь, чья она, эта старая двухкомнатная артемьевская квартира на Пироговке!» Когда он начал ходить туда, они с Павлом учились в седьмом классе, а Маша была еще совсем маленькая – третьеклассница… Потом, когда они перед войной поженились с Машей и уехали в Гродно, а Артемьев служил в Чите, эта квартира, где оставалась жить только бабушка, считалась как бы общей, предназначенной для всех, кто мог оказаться в Москве. Артемьев, женившись на Наде, наверное, после войны будет жить с ней в ее большой, оставшейся от первого мужа, от Козырева, квартире где-то на улице Горького, а эта старая квартира на Пироговке…

– Ты что, платишь за нее? – спросил он Артемьева.

– А как же, – сказал Артемьев, продолжая писать. – Не век же война! Как бы ни сложилось, а пригодится. Тебе в первую очередь. – Он оторвался от письма. – Ты что, думаешь, если мать жива, она твою Татьяну не примет, не поймет тебя?! Только бы жива была!

Сказал и снова уткнулся в свое письмо.

А Синцов подумал: «Ну что ж, и зайду, раз есть ключи и есть эта квартира. Это хорошо, что есть эта квартира. Навряд ли после войны с такой рукой оставят в кадрах. А раз есть эта квартира, можно будет жить в Москве».

Жизнь человека, который давно в армии и давно на войне, чем-то сложней всякой другой человеческой жизни, а чем-то и проще. Сами военные порядки ставят предел его заботам о близких. Он делает для них то, что может и должен, но за каким-то пределом он уже ничего не может и ничего не должен. Война как бы освобождает его от ответственности за то, что он все равно не в состоянии сделать.

Но сейчас, выведенный своими мыслями из этого привычного состояния, Синцов с какой-то оторопью подумал о том, что после войны ему придется жить совсем по-другому, чем он живет сейчас, пока идет война.

– Все. – Артемьев встал и сложил пополам несколько листков бумаги, которые он успел исписать. – Клади в карман. Задержал тебя не на пять, а на двенадцать минут.

– Мог бы и дольше. Раз являться утром, запас времени имею.

– А, – махнул рукой Артемьев, – все равно всего не напишешь. Ответ привези. А главное, хочу от тебя услышать, как ты у нее был. Как вернешься, сразу дай знать.

– Все будет сделано.

Синцов сложил письмо еще вдвое и застегнул пуговицу на гимнастерке.

– Не забудь в китель переложить, когда в Москву поедешь.

– А я, скорей всего, в этой же гимнастерке и поеду, – сказал Синцов, подумав, что надо будет до утра подшить чистый подворотничок.

Артемьев снова накинул на плечи плащ-палатку и с непокрытой головой вышел из избы вслед за Синцовым.

– На старую квартиру все же зайди, – посоветовал Артемьев, уже стоя около своего «виллиса», с которым отправлял Синцова в штаб армии.

И Синцов, услышав это, подумал, что старая квартира и для самого Павла как запасная позиция. Может быть, иногда все же приходит в голову, что не уживется со своей Надеждой.

– Калашников, – обратился Артемьев к водителю, – во-первых, не гоните: ночь темная, лес и встречное движение машин с боеприпасами. Во-вторых, на выезде из леса развилку быстрей проскакивайте. Они там бьют по ночам. Вчера полуторку прямым попаданием разбили…

Это он сказал уже не водителю, а Синцову и, повернувшись к водителю, спросил:

– Понятно?

– Все понятно, товарищ полковник.