Адам и Эвелин - Инго Шульце

— Простите, пожалуйста, мы никогда не говорим на эту тему. Мой муж до сих пор считает, что свобода Европы невозможна без освобождения Венгрии.

— Это не папины слова, это сказал Лайош Кошут.

— Как там, в стихотворении? — спросила госпожа Ангьяль. — «Оставили венгерца, оставили…»

— «И одного оставили, бежав, венгерца, — трусы, все ослабли»[1]. Папа даже был членом Клуба Петефи.

— Какого клуба? — спросила Катя.

Все обернулись на господина Ангьяля. Левой рукой он что-то прижимал к себе, а в правой держал журнал. Он передал его Эвелин. С обложки январского выпуска журнала «Тайм» за 1957 год пристально смотрел молодой мужчина интеллектуального вида, со слегка наклоненной головой, с карабином в руке, не столько обхватывающий ствол, сколько едва касающийся его пальцами. «Венгерский борец за свободу», — было написано под рисунком, в правом верхнем углу была нарисована ленточка с надписью «Человек года».

Господин Ангьяль остановился. Он развернул кусок материи и двумя руками держал его перед собой. Один угол был подпален.

— Это флаг? — спросил Михаэль.

— Папа его спас. Если бы они его у нас нашли…

— Как начнешь вспоминать… — Госпожа Ангьяль махнула рукой. — Это был обыск, настоящий обыск!

— Что? Мне вы об этом никогда не рассказывали!

— Ты тогда только родилась. Он был в подвале, ох, как подумаешь, но они не заметили люка в подвал, они все время ходили взад-вперед, взад-вперед. Он поджег флаг, тот не загорелся. Он облил его спиртом, но в тот момент они уже ушли. Я стирала флаг, стирала, но запах не уходит, ничего не поделаешь. Двадцать лет прошло, а он все еще пахнет.

— А если бы у него нашли этот флаг?

— Тюрьма как минимум.

— Он хотел сжечь его, чтобы спасти, — сказал Адам.

— То есть? — удивился Михаэль.

— Ну уж лучше сжечь, чем он попал бы в чужие руки. Нет лучшего доказательства любви.

— Это что? — спросила Эвелин. — Какие это реки?

— Это наш герб Кошута, — тихо прошептала госпожа Ангьяль. — Четыре реки и три горы.

Еще тише она сказала что-то своему мужу. Но он не удостоил ее даже взгляда. Когда Пепи попыталась ласково заговорить с ним, он ответил коротко и резко. При этом очки его сползли со лба на нос.

— Папа хочет водрузить этот флаг, когда-нибудь он его поднимет, чтобы все видели.

— Да кто его здесь увидит? Соседи? Он выпил, опять много выпил.

— Мой отец родился в тридцать третьем, — сказал Адам. — В сорок пятом они были еще слишком молоды для того, чтобы принимать во всем участие, но уже достаточно большими, чтобы понимать, что происходит. Из них никто не уехал на Запад и никто не вступил в партию. Этого тоже никто никогда не понимал.

Господин Ангьяль сложил флаг, подержал его в руках и затем поцеловал. Он сел на свой стул, положив флаг на колени, вновь поднял очки на лоб и потянулся к бокалу.

— Я их все больше и больше понимаю, — сказал Адам. — Они не верили ничьим обещаниям. Те из них, у кого был сильный характер, сохраняли дистанцию по отношению ко всем. — Он потрогал картофелину и попытался счистить с нее черную кожуру.

— Я, может быть, потому этого не понимаю, что это звучит так грустно, так безнадежно, будто жизнь кончилась, не успев начаться. Надо же хотя бы попробовать, — сказала Катя.

— Что ты собираешься пробовать, ты вообще о чем? — спросил Адам.

После небольшой паузы, во время которой все посмотрели на Катю, она сказала:

— Ну, быть счастливой, уехать куда-нибудь, где все получится, где можно будет жить нормальной жизнью. Я бы постоянно пыталась, все время, или выбросилась бы из окна.

— Не бывает только «или — или», — сказал Адам, не отводя взгляда от картофелины. — Ты же не будешь говорить, что вот это все здесь ничего не значит. И к тому же достаточно уже того, что такие люди, как Андраш или как мои родители, не продались, что их невозможно было ничем подкупить. Об этом нужно знать и помнить.

— Настоящий философ наш Адам! — сказала госпожа Ангьяль.

— Я же не против этого, Адам. Кто я такая, — сказала Катя. — Просто я чувствую, что как раз этого я не хочу. Мне еще никогда так сильно не хотелось уехать, как сейчас. Я бы с удовольствием взяла бы и побежала прямо сейчас.

— Для вас это наверняка самое правильное, — сказала Пепи.

— По крайней мере, для Кати это лучше всего, — констатировал Адам.

— Папа, а можешь щелкнуть, пожалуйста!

Пепи повторила свою просьбу по-венгерски.

Госпожа Ангьяль покачала головой. Вдруг господин Ангьяль поднял руку, и раздался треск, такой сухой и громкий, словно у него были деревянные пальцы.

— Еще раз, — воскликнула Пепи и вжала голову в плечи.

Но господин Ангьяль уже опять потянулся к своему бокалу.

— Счастливого пути, — сказал он по-немецки и чокнулся с Эвелин, а затем с Катей.

Все, кроме Адама, который перекидывал горячую картофелину с ладони на ладонь, подняли бокалы. У Эвелин опять не оказалось вина. Но она все равно поднесла бокал ко рту и сделала вид, что пьет.

— Ничего себе, ты думаешь, я сейчас смогу заснуть!

— Но в таком состоянии!

— Я могу вести машину в любом состоянии, можешь мне поверить, в любом. Ты боишься?

— Я бы предложила так не гнать. К тому же дует очень сильно.

— Она еще пожалеет! Я знаю, что пожалеет! Она напилась, просто напилась.

— Мы все хлебнули лишнего…

— Я имею в виду ночью, ночью она была в стельку пьяная. Тараторила, как сумасшедшая, правда, все время одно и то же, как будто умом повредилась.

Катя закурила сигарету и протянула ее Михаэлю. Поскольку стекло было разбито, она надела на себя его свитер и ветровку и обмотала голову футболкой.

— Поворачивай обратно, правда поворачивай. Я как-нибудь сама.

— Я не могу, это невозможно!

Михаэль так сильно ударил по рулю, что машина вильнула.

— Ты что, с ума сошел! — воскликнула Катя.

— Да как же вы не понимаете, у меня кончился отпуск, эта неделя была подарком, уже та, предыдущая, была подарком, они меня ждут! Но где вам понять, что и работать тоже нужно: для вас это нечто абсолютно непредставимое.

— Вовсе не непредставимое, — сказала Катя. — Но если ты любишь Эви, если ты правда ее любишь… Не нужно было мне с тобой ехать.

— Я это ради нее предложил, чтобы ей не было одиноко, чтобы ей было проще. Что мне-то с того? Просто абсурдно меня в этом упрекать.