Большая армянская свадьба - Эмилия Прыткина

Осознав очередное фиаско, дядя Ваго понял, принял более радикальные меры. Натерев руки и лицо свеклой, Ваго две недели ходил по Эребуни-массиву и рассказывал всем, что подцепил страшную болезнь после посещения трех падших женщин. Люди шарахались от Ваго, жены запирали своих мужей дома, а мужья то и дело посматривали на свои руки и молились Богу, чтобы страшная болезнь их миновала. Страдалец Ваго, расхаживающий по району с понурой головой и всем своим видом дающий понять, что дни его сочтены, стал чуть ли не национальным героем.

Разгневанные добропорядочные женщины Эребуни-массива искренне жалели дядю Ваго и проклинали падших женщин. Бизнес девушек стал терпеть убытки, и тогда самая старшая, дородная сорокалетняя пергидрольная блондинка Алвард втиснула свою необъятную грудь, пригревшую не одну буйную головушку, в полупрозрачный гипюровый комбидрес, натянула юбку в обтяжку, подвела глаза жирными черными стрелками, накрасила губы красной помадой и теплым летним вечером пошла к Ваго на поклон. Ваго в это время сидел возле сторожки и пек на костре картошку. Заметив приближающуюся женщину, он натер щеки свеклой и придал лицу страдальческое выражение. Женщина подошла к Ваго, присела рядом, пустила слезу и, запинаясь и краснея, стала рассказывать ему о своей нелегкой доле: о том, как пять лет назад выгнала мужа-пропойцу, о своей больной матери, которая живет в деревне и может умереть с голоду, если она, Алвард, не будет высылать ей деньги, и о трех братьях, которых надо поставить на ноги. Ни матери, ни братьев у Алвард не было. А бывший муж, который если и принимал на грудь, то исключительно по большим праздникам, ушел от Алвард сам, когда однажды, вернувшись с работы, застал жену в объятиях безбородого юнца, коего она обучала искусству любви. Ваго слушал, кивал головой и хмурил брови.

– Это не оправдание, – сурово сказал он, чувствуя себя великим инквизитором. – Можно пойти на завод, можно устроиться в магазин продавщицей.

– Можно-то можно, так ведь не прокормлю всех, дядя Ваго, не прокормлю, – вздохнула Алвард, прижимая руку к груди.

– Все равно это не оправдание, – Ваго поворошил веткой кострище и демонстративно отвернулся от Алвард.

– Так я ведь и не оправдываюсь, не оправдываюсь, дядя Ваго. Знаю, что грешна, а что делать?

– Не знаю, но развратом заниматься не позволю! – отрезал Ваго.

– Так какой же это разврат? Разве это разврат, дядя Ваго? – решила сменить тактику Алвард, прижимая руки к комбидресу, под которым вздымалась грудь. – Разврат – это другое совсем, а мы ведь семьи сохраняем. Посуди сам, дядя Ваго, в семьях всякое бывает: бывает, что муж с женой живут вместе, а друг друга не понимают. Что ж им теперь – разводиться? Детей своих оставлять? Нет, нехорошо это. А придет ко мне такой муж, проведет часок-другой и к жене возвращается счастливый. И в семье мир, и мне хорошо. Как подумаю, скольким людям помогла, так на душе светло становится. Мы ведь как врачи: и тело лечим, и душу. Думаешь, легко мне это дается, дядя Ваго? А что делать, судьба такая – помогать людям сохранять семьи. А то, что благодарности никакой, кроме позора, так я уже привыкла, хоть и больно мне, но вида не подаю.

Ваго представил, какая широкая душа скрывается под черными розочками на груди Алвард, заерзал и тяжело вздохнул.

Когда же она, приблизившись к нему вплотную, страстно, с придыханием прошептала на ушко, что искусство любви уходит корнями в далекое прошлое, во времена существования гетер и куртизанок, Ваго почувствовал, что голова его начинает кружиться, а тело наполняется желанием.

– А представь ситуацию, дядя Ваго: встречаются парень с девушкой, о свадьбе думают. И хочет этот парень девушку свою поцеловать, да и не только поцеловать, но не может, потому как обычаи наши не позволяют к девушке прикасаться до свадьбы. А парень-то молодой, кровь играет. Что парню делать? Вот он и идет ко мне. И девушка честь свою сохраняет, и парню хорошо. Разве плохим делом я занимаюсь?

Впрочем, когда Алвард шептала последнюю фразу, блуждая руками по груди Ваго, тому уже было ни до парней, ни до девушек, ни до жителей всего микрорайона Эребуни. Он прильнул к алым губам Алвард и забылся.

Через час растрепанная жрица любви ушла, пообещав, что обязуется по очереди со своими подругами раз в неделю ублажать дядю Ваго и раз в месяц приносить ему процент от своих скромных доходов.

– Будешь крысятничать – убью! – пригрозил Ваго.

– Не буду, не буду, заведу тетрадку и стану всех записывать! А в конце месяца сядем вместе и посчитаем, сколько их было и какой тебе процент причитается. И Сусанне с Нвард расскажу, они тоже будут записывать. Нвард придет на следующей неделе, только ты, дядя Ваго, щеки свеклой не натирай – не срами нас на весь микрорайон.

– А ты откуда знаешь про свеклу? – удивился Ваго.

– А я все знаю, – Алвард улыбнулась таинственной улыбкой Джоконды и, виляя бедрами, ушла, оставив на губах Ваго помаду, а в душе – ощущение блаженства.

На следующий день Ваго вымылся, прилизал жидкие волосенки и под вечер пошел гулять по Эребуни-массиву. Он останавливался везде, где сидели мужчины, – возле фонтанчиков, возле лавочек и столиков, за которым играли в нарды, – и демонстрировал всем свои чистые руки и лицо, рассказывая о том, что посетил вчера волшебного доктора, который выявил у Ваго всего лишь аллергию на пыльцу. Мужчины облегченно вздохнули, и уже через пару дней Алвард, Сусанна и Нвард работали в три смены на благо сохранения семей.

Когда же в конце месяца пришли к нему с тетрадками, Ваго обезумел от счастья: процент его составлял ни много ни мало, а целых пятьсот долларов США – сумму, для Еревана огромную. Ваго спрятал деньги в кубышку, для порядка пожурил девиц и угостил их вином собственного производства. Выпив мировую, барышни устроили пляски вокруг костра и гуляли до самого утра. Наутро Ваго понял две вещи: первое – деньги не пахнут, и второе – даже на старости лет человеку доступны маленькие радости.

С тех пор в Эребуни-массиве воцарился мир и покой. И если и опечалила Ваго весть о новом порнике Соне, которая проживает в сорок четвертом доме, то только по одной причине: наглая девица занималась своим ремеслом в обход его. «Надо с Алвард поговорить, пусть сходит к этой Соне, выяснит, что там и как», – подумал он, поглядывая на еле живую от страха Арусяк, шагающую с ним рядом.

– А чем вы занимаетесь, дядя Ваго? – поинтересовалась Арусяк, пытаясь завести беседу.

– Я живу здесь, в сторожке, за садом ухаживаю. Он теперь вроде как ничейный. Я в конце лета приглашаю всех желающих собирать алычу. А дети бегают здесь, все плоды обрывают. Жалко ведь, зачем зеленое рвать, пусть вырастет, потом и рвите. Я когда-то на ТЭЦ работал, а потом уволили меня за то, что я пятьсот метров проволоки украл. Ты вот скажи мне: разве за пятьсот метров проволоки увольняют хорошего человека, который этой проволокой сад огородил, чтобы деревья сохранить?

– Не увольняют, дядя Ваго, не увольняют, – поддакнула Арусяк.

– Вот и я о том же! А когда времена тяжелые настали и свет стали отключать, все деревья в городе вырубили, чтобы печки топить, а мой сад не тронули, потому что я здесь день и ночь дежурил, даже жить сюда переехал. Разве плохо это? А если бы не проволока да не я, то все бы срубили. Вот и подумай сама: разве плохо, что я проволоку украл?