Генерал Георгий Шпак - Борис Костин

Несколько последних лет, неумолимо приближавших меня к моему шестидесятилетию, а значит и к расставанию с армией, конечно же, я очень серьезно размышлял о своем дальнейшем жизненном пути. И в какой-то момент отчетливо понял, что я должен делать. Продолжать то, чем занимался я на протяжении всей моей жизни. То, что умею, причем, как следует. Служить! Честно и добросовестно, ответственно и профессионально, просто служить людям! На протяжении всей моей службы я не был в стороне от общественной жизни. Дважды мне пришлось участвовать в выборах: я был избран депутатом Псковского областного Совета народных депутатов в 1987 году, в 1990 году стал народным депутатом Верховного Совета Карельской АССР 12-го созыва. В 2003 году принял участие в выборах в Государственную Думу, стал депутатом 4-го созыва Государственной Думы Российской Федерации. Не стану вдаваться здесь в критические комментарии того, что там происходит. Скажу лишь, что последние десятилетия я занимался предметной, конкретной организационной и хозяйственной деятельностью. Так что просто заседать в Думе, зная, что и как нужно исправить и сделать как надо в родной мне области, для меня слишком большая роскошь. Поэтому я принял решение принять участие в выборах губернатора Рязанской области. Рязанской области не нужны революции. Здесь нужно просто нормально работать по закону и область поднимется. А то, что я вижу сейчас – плохо! Правда, ведь плохо…

…Вот уже который год в конце марта я встречаю самый горестный день своей жизни. Время не лечит, оно приглушает боль. Но вместо остроты и неосознанности свершившегося ужаса вырастает ничем не заменяющееся ощущение полноты потерянного человека. Тем более, если это твой ребенок. Когда сын был жив, то я, как и другие отцы, о нем помнил, разумеется, но легко – зная, что он занят повседневными делами и так же, как все живущие, радуется или печалится – в разумных пределах – жизни вообще. Еще достаточно спокойное состояние и отсутствие тревоги вызывали просто его человеческие качества. Сын вырос ответственным, грамотным и достаточно профессиональным военным. А когда его не стало, то спустя какое-то время я почувствовал, как он надежно укрепляется во мне на постоянную думу о нем. Он не доставляет мне болезненных хлопот, не вызывает слез, он просто живет во мне. Как печать на сердце. И ближе к дню его памяти я начинаю скучать по нему. Так скучают по родным, по самым близким, в стремлении увидеть желанное лицо, услышать ни на кого не похожий голос. И я еду к нему. Я всегда почему-то тороплюсь, как будто действительно с ним встречусь. И вот после долгой дороги и непрекращающейся тревоги я наконец-то попадаю на кладбище, подхожу к могиле, где он лежит.

Что же такое жизнь, думаю я спустя какое-то время, усмиряя бьющееся сердце, почему и кто ведет меня к этому месту, и неужели что-то общее с настоящим сыном именно здесь, и может и вправду он позвал меня сюда, чтобы в тиши кладбищенского покоя я сосредоточился на чем-то главном, наверно, все-таки на нем, и поговорил с ним так, как мечтал говорить при его жизни и никогда этого не делал?

Вначале, как водится, я мысленно спрашиваю, как у него дела. Именно так. Я верю почему-то, что он не только следит за мной и всей нашей семьей, но и каким-то то образом помогает. Во всяком случае, печется о нас, грешных. Потом я усаживаюсь основательно, вплотную с могилой, как бы приближая его к своему очень любящему сердцу, и начинаю рассказывать. Про домашних. Про нашу любовь к нему, про племянников, а их у него уже трое. О том, какие они красивые, а старшая, Анна, толковая и смелая, а младшая очень любит меня, а еще любит «волшебство». И я вспоминаю про сказки Андерсена, которые читал когда-то сыну и его сестренке Леночке, а теперь внучатам, и что именно в рязанском Касимове родина первой переводчицы этих сказок с датского на русский. Звать ее Анна Ганзен. Выросла она в Касимове, после школыуехала в Петербург получать высшее образование и вышла замуж за датчанина. Живя с ним, стала изучать датскую литературу и взялась за переводы Андерсена. Теперь она самый почетный человек в университете Копенгагена. Ее чтут и ценят, ибо она раскрыла талант датского сказочника для всего мира, и первые в этом списке, конечно, русские. 150 сказок переведены для своих соотечественников. Я рассказываю их сыну, вспоминая его в возрасте сказок – его вдумчивый взгляд, его розовые щечки и прильнувшую к моему плечу доверчивую головку. Я говорю, невольно решая свои губернаторские проблемы. В связи с празднованием нашей знаменитой переводчицы представляю деловые переговоры с ожидающем послом Дании к нам…

Вот так разговаривая с сыном, я как бы успокаиваюсь, мысли мои принимают повседневное течение, как будто тяжесть, мучившая меня последние дни, спала и я приехал именно туда, где смогу получить долгожданное освобождение. Я еще долго пересказываю Олежке круг привычных дел, словно желая напитать его теми знаниями, которые он упустил за своим отсутствием. И он, я чувствую, понимает меня. Я рассказываю о задуманной книге, о ее бесчисленных вариациях и о том, что сам удивлен обнаруженным в себе желанием поглубже разобраться в человеческой природе. А еще наличием интересных людей. Хотя я всегда был уверен, что мир не рушится именно оттого, что сцементирован благородными помыслами и деяниями людей, неравнодушных к чужим бедам. Нет, это не умозрительно и не теоретически. И примером тому – судьбы рязанцев, моих сподвижников, с извечной природной хваткой и творческим отношением к жизни.

«Вот так, сынок, – говорю я Олегу, – взялся писать книгу, а выяснилось, что такое обилие людей, о которых надо кричать, чтобы многие вдохновились их жизнью. Ну и, конечно, зла хватает, когда вижу в людях зависть и равнодушие. Только зачем про это писать? Всё, что пережил за последние годы, лежит тяжким грузом на сердце. А если это так, к чему знать читателю об этом?»

Говорю сыну о бескультурье, о том, что за границей самое употребляемое слово – «извините». И что леса наши, вблизи и вдали от жилья, превратились в мусорные свалки. И это тоже проблема. И вырубают их, и все, что можно, продают, и за всем надо следить. Я довольно долго сижу, пока не начинаю промерзать. Конечно, не все рассказано сыну, и сетования, что без него мне плохо, прорываются чаще, чем хотелось бы. И все-таки после моих молчаливых монологов мне начинает казаться, что он услышал меня, напитался моими трудностями и как будто благословил на дальнейшую жизнь. Я ухожу от него почти опустошенный, словно передал ему все тяжести последних месяцев. Теперь можно жить дальше.

Если бы мне было чуть больше тридцати лет и я стал губернатором, без сомнения, ликованию моему не было бы предела от захватывающего чувства реальной власти и головокружительной перспективы на будущее. К пятидесяти годам, имея за плечами определенный жизненный опыт, я бы ринулся осваивать неизведанное, стремясь достойно проявить себя на новом поприще. Но мне уже стукнуло шестьдесят и к искушению властью я относился взвешенно, с толикой житейской мудрости и без опаски взирая на груз годов, благо Господь здоровьем не обидел.

Ко всему я имел, как говорится, прочный тыл – жену, детей, внуков, родных и близких, которые поддерживали меня во все времена. Полагая, что «не всё, что с возрастом старо, старо по духу», я бросился с азартом молодости в бой, в соревнование характеров, идей. Очевидно я принадлежу к той породе мужчин, которым нужны виктория и триумф с выездом на белом коне, в парадном мундире перед многочисленной публикой, которая встречает героя громом оваций.