Русалия - Виталий Амутных

— Хоть и негоже князю заступать место волхва, — начал он, глядя куда-то вверх, где в воздухе вспыхивали короткие красные отсветы на крыльях проносящихся в нервном полете кожанов[178], - я скажу слово. Два с лишним года в летнее пекло или зимой в злую вьялицу[179]закаляли вы свое тело и свой дух беспрестанными усилиями. Близок наш час. Когда дело до большой сечи дойдет, даже те, кто втихую роптал на меня за то, что окроме всечасных с оружием упражнений, заставлял вас рубить лес, тяжести носить, через рвы прыгать, в Днепре плавать, ходить и бегать при всем оружии, даже те, кто роптал, поймут в бою, что не напрасна была их натуга. Потому что благодарствуя привычке к труду каждодневному в жизни мирной, где каждый вечер вас ждала в койке теплая бабья сиська, в деле вы сможете показать себя подлинными посланниками Перуна. Ведь много раз повторял я вам: в сшибке выучка важнее даже, чем сила. Потому как, ежели вой не умеет мастерски обходиться с мечом или пращей, то нет никакой разницы между таким воем и простецким селянином. Это я больше молодым говорю, которые еще не знают, что на поле драться — не мудо[180]чесать.

Освещаемые переменчивыми отсветами огня ряды сидящих фигур замерев слушали своего вождя, и оттого сладкопевные голоса и подголоски малых обитателей летней ночи сделались смелее. Но вдруг в это напевное сопровождение Игоревой речи ворвался истошный крик петуха, и князь невольно скосил глаза в сторону хозяйственных шалашей, рядом с которыми, помимо черневших горой железных серпов на длинных шестах, мотыг, заступов, корзин и коробов для переноски земли, пил и прочего инструмента, используемого при осаде городских стен, дожидались своей участи несколько десятков овец, а также куры в плетеных из лозы клетках. Там завязывалось какое-то оживление, впрочем стертое мраком, — как видно, кашевары уж начали подготовления к почесному пиру.

— Греки и жиды хотят указывать нам, куда должны ходить наши ладьи, а куда нет, — продолжал князь. — Что ответим мы им на это?

— Извести! Изжечь! Кишки повытеребить! — взревела толпа с такой силой, что все окрест обратилось в камень.

— Они хотят, — немыслимым усилием превозмогая яростный гвалт, прокричал Игорь, — чтобы мы только с их дозволения решали, с кем воевать, а с кем дружбу водить! Мы им наймаками нужны! Ваше слово!

— …с нами… веди нас… мы их… Игорь… к навиям вражин… наш Перун… кровь отдать!!! — взметнулась новая волна даже не крика, но некоего безликого грома.

— Они мнят, будто смогут приневолить нас и думать по их указу… — надсаживал глотку Игорь.

Но всеобщий рев, слившийся в одно колышущееся «у-у-у», глубоко в своем чреве упрятал его слова.

И часом позже безумолчный гуд не позволял гранитам Варяжского острова, вознесшемуся над ним великану-дубу, яворам и камышам поймы, сухим степям берегов дорогой сна выйти за пределы этого мира. Однако слышались в том гудении перекликавшиеся друг с другом, отражавшиеся один в другом совсем иные звучания: ликующий зык, звон гусельных струн, то ладная, то нестройная, но неизменно восторженная песня, посвисты и резкий хохот. Своеобычная Перунова братчина нагревала русскую кровь, чтобы воля ее, упроченная единогласием, могла стать непреложной. Над кострами шипело, темнея, красное мясо; и вот уже белые зубы усердно разрывали выхваченную из огня обожженную плоть. Игорь позволил пустить в дело несколько бочек вареного меда[181], и все равно, наливая его в пузастую оловянную братину[182]с узором из травы и всяких образин по бокам, мед мешали пополам с пивной водой[183]. А потом черпали оловянным же корцом[184](потому что олово особенно приятно Громовержцу) и пускали по кругу. Пели грубые песни с незатейливыми словами, древние хвалы небесному воинству и его предводителю, величали своего князя… И как же страдал оттого горемычный Иггивлад — гусляр, Игорев бард. Ведь при его низкородой приверженности к хмельному, несчастному ни на минуту не позволяли выпустить из рук гусли, а то, что прямо во время игры заботники вливали ему в рот, разве могло утолить многодневную жажду?

К плещущему пламенем костру, возле которого трапезничал князь подносили все новые и новые клетки с курами, — Игорь самолично осматривал каждую птицу, отбирая из них самых жирных, и только после того давал указание кашевару, из которых стряпать кушанье для братии. Находившийся подле него греческий толмач по имени Таврион внимательно следил за действиями русского князя.

— А что это ты крутить, крутить петух? — не удержался он от вопроса.

— Да вот гадаю… — не отвлекаясь от дела отвечал Игорь курчавому молодцу. — Гадаю, какого велеть кашевару зарезать, а какого пока жить оставить.

Эти походя брошенные слова почему-то произвели на грека впечатление, во всяком случае на его горбоносом лице вырезалось некое напряжение, вызванное движением мысли, и он потянулся за лежащим подле него свертком.

— Я могу писать? — спросил.

— Пиши, пиши, — буркнул Игорь.

Грек развернул мокрый лоскут толстины, извлекая смазанную воском дощечку. (Тряпку ему постоянно приходилось смачивать по причине давно и основательно установившейся жары). Достал из-за уха тоненькое тростниковое стило и под несколько оплывшими рядами греческих букв принялся выцарапывать новый, -

«На острове Святой Григорий они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб; приносят в жертву живых петухов. Бросают они и жребий о петухах: или зарезать их, или съесть, или отпустить их живыми.»

Братчина гудела и переливала ликованием.

Но все тяжелее становилась ее веселость.

Все меньше выкриков посягало на престол ночи. Бледнели огни.

Вот только несколько голосов да уродливое звяканье гусельных струн, извлеченное неумелой рукой…

И все стихло. Только перепела в степи. Только вспомнившая о весне лягушка. Казалось, безличный мрак завладел всем, что дано в ощущение человеку; ведь какой свет имеет на земле человек? Свет солнца. Солнце зашло, наступила ночь, неужели никакого света не осталось людям. Вон же сияет луна, — она дарит свет человеку, когда зашло солнце. Но тут по ночному небу, весь день остававшемуся пустынным, поползли облачка. Они закрыли луну. Нет больше света? Догорают костры. Их огонь послужит светом тому, кто нуждается в нем. Несколько капель сорвалось откуда-то с неразличимых высот, и еще… Мелкий дождик потушил костры. И отобрал последний свет? У человека осталась речь. При свете речи он может совершать любые поступки даже там, где нельзя различить ни зги. Но если зашло солнце, если скрылась луна, если угас огонь и смолкла речь?.. Тогда душа — всемилостивейший Род, вечная искорка внутри сердца осветит путь и уведет во сне за пределы этого мира и образов смерти…