Цветок Америки - Жеральд Мессадье

— Этот инструмент называется астролябия. С ее помощью я могу определить по высоте солнца точное время и широту, на которой мы находимся.

Деодат пожалел, что с ними нет Франца Эккарта.

— Сегодня, в понедельник, шестого апреля 1500 года, в полдень с четвертью мы почти достигли сорокового градуса северной широты. Это примерно широта Коимбры. С момента отплытия мы прошли сто пятнадцать морских миль.

— Но каким образом вы установили час? — удивленно спросил юноша.

— Смотрите, — сказал Гаспар, вращая небольшой медный кружочек на большом круге астролябии, — я совмещаю высоту Солнца на зодиакальном круге с высотой, которую только что определил. Стержень показывает мне время на делениях, расположенных на окружности большого круга.

— А если погода облачная?

— Ну, я надеюсь на ясный вечер… тогда я смогу определить высоту самых ярких звезд. Надеюсь, и завтра просветы будут. В любом случае у меня есть компас.

— Вы это делаете каждый день?

— Да, каждый день, — ответил Гаспар.

Деодат понял теперь, почему у Гаспара Кортереаля один глаз стал мутным и почему отверстие в стержне было закрыто темным стеклом: солнце, в конце концов, сожгло ему зрачок.

— И вам известна позиция Солнца в зодиакальных созвездиях для любого дня в году?

Гаспар показал ему свою книжечку. Это был звездный календарь.

— Все это представляется мне изумительно точным, — заметил Деодат. — Каким же образом Колумб сбился с курса?

— В сущности, он не сбился с курса. Просто слишком долго выбирал направление. Я согласен с тем, что сказал наш учитель Бехайм вашему дяде, мессиру Феррандо Сассоферрато: он не сумел прочесть портуланы,[22]которые у него были.

Матросы перекусывали, рассевшись на палубе.

— Кухни нет? — спросил Жак Адальберт у Феррандо.

— Только небольшая печка, чтобы варить суп.

Последние чайки, сопровождавшие их с момента отплытия, исчезли. Вдали мелькали паруса рыбачьих шхун. Потом и они стали исчезать. Вилламора, бросив встревоженный взгляд на горизонт, приказал зажечь фонари. Матросы подняли засовы на прозрачных дверцах и зажгли толстые, как рука, свечи — настоящие, церковные, — потом вновь закрыли дверцы. Небо стало темнеть, похолодало, качка усилилась. Невозможно было и шагу ступить, не держась за что-нибудь.

В сумерки небо покрылось облаками. Волны достигали в высоту пяти-шести локтей. Гаспар приказал убрать паруса. Страшно было смотреть, как матросы карабкаются на мачты, которые раскачивались все сильнее, словно желая избавиться от докучных людей.

Внезапно молния перечеркнула небо. Затем другая. На палубу хлынул дождь. Гаспар и Мигель Кортереали поступили как матросы — подняли капюшоны. Трое путешественников последовали их примеру и мысленно поздравили себя с тем, что приобрели морские плащи из промасленного полотна, высокие сапоги по колено и штаны из толстой черной шерсти вместо обычных тонких чулок. Залитая брызгами и пеной палуба стала совершенно непригодной для передвижения. Несмотря на капюшоны, в лицо хлестали ледяные соленые струи, отчего было больно открывать глаза.

Никакого улучшения погоды не предвиделось: «Ависпа» вошла в один из штормов весеннего равноденствия. Силы путешественников были на пределе. Неужели придется провести всю ночь без еды? И даже умереть натощак?

Деодату пригрезился горячий суп, и он подумал о матери.

— Привяжите это к поясу, — крикнул ему Мигель, протягивая веревку, прикрепленную к фок-мачте.

Шквал ледяной воды ударил им в спину. Волны залили палубу и, поскольку судно накренилось, хлынули на ют.

Феррандо и Жак Адальберт, спотыкаясь, тоже привязали себя веревками к мачте, чтобы их не снесло за борт какой-нибудь шальной волной.

«Ависпа» уже не плыла: она падала в бездну с такой скоростью, что выворачивало нутро, затем взмывала к небесам, несколько мгновений держалась на гребне волны и вновь устремлялась в ад. Это был уже не корабль, а бешеный конь, несшийся вперед по воле стихии, которая тоже сошла с ума.

А грохот! А треск, походивший на жалобные крики отчаяния!

По-прежнему стоя за штурвалом, Гаспар старался как мог управлять ходом своего судна и не сломать при этом руль.

Деодату показалось, что у него сломана бедренная кость, на самом деле это был всего лишь ушиб. Уже нахлебавшись воды, он чуть не задохнулся, когда одна из волн окатила его с ног до головы, и подумал, что ему пришел конец. На этом обреченном корабле не было ни единого уголка, где можно было в безопасности переждать бурю. Он мог надеяться только на себя, но сил у него совершенно не осталось.

Ему хотелось разрыдаться. Но у врат смерти не рыдают.

Жанна тоже подпрыгивала, но в повозке, которая приближалась к Везулю, первой из пяти остановок на пути в Анжер. Фредерика, для которой это было первое путешествие, погрузилась в свои мысли. Эльзаска сильно горевала, что хозяйка уезжает, и, когда Жанна предложила ей поехать в Анжер, благодарила так, словно получила должность при дворе. Франц Эккарт о чем-то задумался.

Жоашен также отправился с ними. Он сидел на соломе, позади всех остальных. На руках у него спал Жозеф. Ибо мальчик загадочным образом проникся любовью к немому, который мастерил ему чудные игрушки из ивовых веточек — например, птичку, вздымавшую крылья, когда ей трогали клювик. Фредерика время от времени оглядывалась на старика и ребенка. Жанна знала: ее очень занимает этот дикарь, которому совсем не подобало путешествовать вместе с хозяйкой. Но Франц Эккарт относился к нему с почтительным вниманием и несколько раз спрашивал, удобно ли ему, на что тот утвердительно кивал головой. Впрочем, никто не собирался посвящать Фредерику в семейные тайны. И Жанна, и Франц Эккарт сочли неразумным оставлять Жоашена в Страсбурге, особенно после визита венгров.

Странная компания, думала Жанна, любовник, который считается ее внуком, его отец и ребенок. Ничто не связывало их: ни кровь, ни церковный обряд. И все же это была семья: супруга с молодым мужем и сыном в сопровождении свекра. Значит, истинные семьи создаются по иному образцу — не так, как принято в мире.

Мысли ее обратились к Деодату, Жаку Адальберту и Феррандо. Она понимала истинную цель их путешествия: нетерпеливое стремление познать пределы. У каждого возраста свои желания, как у каждого времени года свои плоды. Даже у зимы, которая питает красные ягоды тисов.

А потом желания исчезают. Человек словно превращается в одну из тех теней, что посещают Франца Эккарта. Она обещала себе расспросить его насчет этих призраков. Единственное желание, которое возраст еще не отнял у нее, — оказаться в четырех надежных стенах и насладиться последними радостями жизни: сладковатым запахом горящих дров, бархатистой кожицей персиков, улыбкой цветущего боярышника, солнечным лучом, который перепрыгивает с деревянного стола на оловянный кувшинчик. И, сколь бы это ни казалось странным, теплом любимого тела.