Завещание Сталина - Эдуард Скобелев

Однажды я спросил об этом знакомого уимблдона:

— Русские хотят управляться русскими, — сказал он.

— Но в сегодняшнем мире это нонсенс! Ни американцы не управляются американцами, ни немцы не управляются немцами!..

Сколько он ни повторял лозунги, я в них не нашёл ничего, что выходило бы за рамки обыкновенной черносотенщины, — какой-то непостижимый фанатизм, сплошной шовинизм, попахивающий фашизмом. Серость и бескультурье…

— Да ты, кочерыжка, хоть понимаешь, что нет уже тех русских, о которых ты болбочешь?.. Последних из них возмущённый пролетариат Москвы и Питера давно в капусту порубил, чтобы жилплощадь себе освободить!.. Теперь, что ни русский, то черемис или северная эта балбашка, как звать, не упомню… Чукча или зюгана!..

Я уже знал, что нахожусь в клинике «Скорой помощи», подобран случайно за кольцевой дорогой в кустарнике и колотых ран на моём теле тридцать шесть, — только по случайности ни единая не оказалась смертельной.

Знал я и то, чего не знали врачи и до чего никогда не докопалось бы следствие: меня везли уже в крематорий, где «свои люди» должны были обеспечить «полное исчезновение улик».

Леденил душу гнусный самосуд, который учинили надо мной мои вчерашние «приятели», — это было пострашнее, чем тот незабываемый расстрел под Смоленском отца и бабушки Фриды.

Я уже не был жильцом на этом свете — тоже было ясно. В стране происходили события, которые привели необузданных эгоистов в состояние эйфории и фанатичной ярости, — кто мог удержать их? Уже не было такой силы. Вихрь обогащения и власти, позволявшей обогащаться, захватил всех вчерашних теневиков и диссидентов…

Судилище готовили больше месяца. Расписали роли. Дважды мне предлагали присоединиться к компании и поехать «на дачу» — банька, пивко, для любителей — патентованные, стерильные «девочки». Я подозревал, что это западня, что любой мой неосторожный шаг обернётся трагедией. А после снов про рыжего кота держался особенно осторожно.

И они устроили похищение: подогнали к издательству, где я работал, задрипанный «РАФ», и когда я вышел, Шлёнский и Додик Верхотуров затолкали меня в машину, где объявили, что меня вызывают на «суд чести».

— Будешь дрыгаться, падла, проломлю череп, — предупредил Шлёнский, выдававший себя за поэта, поклонника Блока и Хлебникова, и подкинул на ладони тяжёлое колесо зубчатой передачи. — Не херем, но вполне интеллигентный тет-а-тет.

Я не сопротивлялся — это было бесполезно. Но потом взяло зло: куда вы суётесь? Кто из вас может гарантировать, чем всё окончится? Черви, пожирающие живую плоть…

Они боялись, что машину остановит какой-нибудь гаишник.

По пятам шла новенькая черная «Волга» с номерами Совета Министров. Видимо, там сидел тип из прокуратуры, который должен был уладить любой конфликт.

Остановились в каком-то старом дачном посёлке в пригороде Москвы. Высокий забор, частный дом.

Когда высаживали из машины, хозяин дома спустил трёх собак. Поднялся перебрёх, при котором даже соседи не расслышали бы криков о помощи.

Это был, конечно, дом миллионера. Все они очень активно участвовали в горбачёвском заговоре и поддержали затем Ельцина: пустили шапки по кругу и выложили «на дело» не менее трёх миллиардов долларов. Не добровольно, конечно, — такие типы добровольно угощают только фруктовым эскимо. Новая власть и новый порядок были практически куплены, хотя со стороны виднелся только густой дым идеологических споров как бы с неопределённым результатом, позволявшим бить прозревавших поодиночке.

Меня посадили в бетонный подвал без окон, где и продержали целые сутки. Поесть принесли только один раз, сказав, что иначе я засру весь подвал. В качестве параши оставили белое пластмассовое ведро с чёрной крышкой.

Через сутки три амбала в масках вывели меня наверх.

Я оказался в гостиной, разделённой голубым занавесом на две части. За занавесом сидело, судя по голосам, десятка полтора-два негодяев, которым организаторы судилища хотели преподать урок «правильного поведения», точнее, запугать перед решающими действиями, поскольку все эти подонки трусливы и ненадежны: всегда могут предпочесть свою шкуру всему остальному.

Я совершенно уверен, что среди участников этого спектакля с ритуальным убийством в конце находились самые известные в ту пору политические деятели. Я узнал некоторых из них по репликам ещё до того, как потерял сознание, когда они стали втыкать в моё тело специальный кинжал, повторяя затвержённую фразу, — зверьё, в котором не было ни капли человеческого, только оболочка.

Расправу учинили формально за то, что я не добил Прохорова, не выстрелил ему в рот, как было приказано. Эти вечные лайдаки пасуют, когда им самим приходится делать конкретную работу, но тем усерднее ищут виновных, козлов отпущения.

В гостиной меня связали, посадили на стул и накрыли повязкой глаза.

Я слышал, как по ту сторону занавеса с учтивыми замечаниями рассаживаются участники «суда чести». Мне предстояло услыхать много неизвестного: они исходили из того, что я уже труп.

Не знаю, кто вёл допрос, — это был, без сомнения, человек, обычно не появляющийся в обществе, — из тех, которые разрабатывают операции, уютно расположившись на дачах или в пансионатах. Целые пансионаты уже принадлежали «нашим» ещё задолго до развала и гибели СССР: «семинары» в них крутились беспрерывно, в том числе «международные».

— Вы Самуил Аркадьевич Цвик? Отвечайте полным ответом!

— Да, я Самуил Аркадьевич Цвик.

— Признаёте ли вы как член добровольного Союза освобождения граждан от заблуждений прошлой эпохи, что вы обязаны проявлять солидарность, особенно когда происходят судьбоносные события?

— Я не вхожу ни в какую организацию и потому никому не обязан.

— Вы лжёте, потому что имеется ваша подпись под манифестом Союза освобождения!..

— Клевета или недоразумение. Я ничего и никогда не подписывал, представляя, чем это может окончиться. И непременно окончится.

— Вы добровольно участвовали в работе организации, стало быть, одобряли её действия…

Это была прелюдия, и предназначалась она для того, чтобы произвести впечатление на других участников судилища.

— Учтите, — сказал я, — если хоть один волос упадёт с моей головы, вам не сдобровать! Нужные люди оповещены о ваших кознях!

— Все ваши связи обрезаны, как сигнализация сберкассы перед ограблением, — сказал злорадный голос. — Эта страна всё пьёт и пьёт, но ей всё хуже и хуже и скоро она издохнет, так ничего и не сообразив!

Подонок имел в виду анекдот про оленя, намёк на русский народ: Олень пришёл на водопой, стал лакать воду, а охотник всадил в него из засады две пули из винтовки с глушителем. «Как же так, я пью-пью, а мне всё хуже и хуже!» — подумал умирающий Олень.