Лето бабочек  - Хэрриет Эванс

– Но все видели ее. Когда они вошли в часовню, она была там… ее скелет, и бабочки, нарисованные мелом…

– Да, но они не посмотрели ниже. Остальные…

– Остальные?

– Остальные в маленьком кабинете под… – Она сглотнула, собираясь с силами. – Под лестницей. В подвале. Она знала, конечно. Она мне рассказала, что они там.

– Ты имеешь в виду…

Она тихо пропела. «Нина Парр, сама себя заточила, Шарлотта Мерзавка, дочь короля, Нина Вторая, мать Руперта вандала, Нина Живописец, мать скандала. Безумная Нина затем, потом Священник Викар, потом Одинокая Энни, потом Александра, Охотница За Бабочками».

Ее мягкий, крепкий, дребежжащий голос прозвучал как колыбельная. Она остановилась.

– Я дала ей палочку цианида, прежде чем запереть, – это быстрая смерть, по сравнению с другими. Когда придет твое время, моя милая… возьми палочку из Дома Бабочек. Я буду единственной, кого похоронят на церковном кладбище, видишь… О боже, почему ты…

Она снова выгнулась над постелью, поднявшись так высоко, что я подумала, что в нее кто-то вселился, и ее рука расцарапала мне кожу. Когда ее отпустило, силы ушли из нее, и я поняла, что скоро все закончится.

– Ты знаешь, как все закончится? Я знаю, как все закончится. Это происходит сейчас. – Еле слышно она промычала: – Потом печальная Шарлотта, а потом я, моя прекрасная Тедди, самая лучшая девочка. Они все бабочки, осталась только я… только… я.

– Мама… прошу тебя, прошу, прошу, не уходи. Пожалуйста, борись, – сказала я, в отчаянии сжимая ее руки. Мне кажется, я правда верила, что если я напрягусь, хотя бы разок, вытянуть ее к жизни, то это сработает. – Не так. Давай поговорим о чем-нибудь еще.

Но она улыбнулась и покачала головой.

– Видишь, все это время, а я смотрю на тебя и думаю о тебе… должна ли ты помочь мне умереть. – Она очень медленно покачала головой. – Я так рада, что тебе не придется. Ты такая умная. Такая красивая. Ты такая хорошая, Тедди, правда. Моя прекрасная девочка, такая мудрая и глубокая, и… – Еще один спазм скрутил ее, и после него она притихла. Вдруг она открыла глаза, уставясь в потолок. – Ты должна бежать. Дом умирает. О мой милый ребенок, я не печалюсь. Я не… не… печалюсь, теперь нет. Ты здесь. Ты здесь.

Она поцеловала мои пальцы. Я почувствовала, как между нами пробежал разряд, и потом она ослабила руку. Я посмотрела в ее глаза, ясные, самого нежного карего оттенка. Я почувствовала силу ее любви ко мне, сильнее любой другой любви, которую я ощущала, до того и после того, и тогда я познала эту большую любовь. Потом как будто что-то проскользнуло надо мной, как будто накрыло плащом, и когда я снова посмотрела на нее, она уже ушла. Где-то далеко послышались вздохи и рыдания – те женщины, все смотрели на нее, все были с ней, теперь я в это верю.

Под домом. Конечно. Я помню, как Мэтти, когда я встретила ее первый раз, говорила, что бабушку отказались хоронить в церкви Манаккан. Она ошибалась. Они не похоронили ее там, потому что она уже умерла здесь, в Кипсейке. У моих предков нет могил – кроме мужчин, которые лежат в фамильном склепе, в церкви. Остальные, женщины, все здесь.

Я так и не оправилась от смерти мамы и от нашего последнего разговора. Она поступила так, как считала правильным, но трагедия в том, что она ошибалась: ее напускное безразличие изменило меня. Я изменилась, навсегда оставшись уникальной девочкой, которая должна быть счастливой, чувствительной, какой я когда-то была, которая свободно гуляла со своей мамой и бабушкой по нашему собственному миру.

Ее кожа все еще была теплой. Я повесила голову, а потом подняла глаза и увидела, как комната погружалась в обычный серый дневной свет. Снаружи запела птица, и я поняла, что теперь осталась одна.

* * *

Через девять месяцев после смерти мамы отец представил меня моему будущему мужу. Уильям Клауснер приехал к нам в дом со своим отцом, и мы пили чай на террасе. Была осень, и уже довольно холодно для посиделок на открытом воздухе. Когда я замешкалась у главных дверей, отец ткнул меня в руку:

– Он здесь не для того, чтобы с тобой поболтать. Они с отцом приехали, чтобы тебя оценить, осмотреть тебя. Решить, подходящая ли ты партия. Они хотят хорошую, умную, здоровую девушку. А не шлюху с обдолбанным взглядом, несущую всякий вздор насчет того, что происходит в этом доме. Слышишь меня? – Его пальцы впились мне в сухожилия, и моя белая кожа покраснела от его хватки. – Снимай этот идиотский передник и пойди надень приличное платье.

Уезжай отсюда, сказала мне мама. Дом умирает. Ты должна бежать.

– Да, – сказала я мрачно и пошла наверх переодеваться.

А что еще мне оставалось делать? С тех пор как умерла мама, я поняла, как сильно ее присутствие, более призрачное тогда, чем сейчас, оберегало меня. Она намеренно создавала мутную, категоричную, холодную атмосферу, в условия которой это притворство не дало свершиться некоторым из отцовских причуд. Теперь, когда она ушла, маска благородства была сорвана. Он был груб и жесток, прямолинеен и вульгарен, пил с управляющим Талботом до глубокой ночи, а днем ходил по коридорам и выискивал проступки. Пен, нашу милую горничную, он уволил только потому, что в жаркий день с его воротничка стал осыпаться крахмал.

Мои волосы отросли слишком длинными и стали непослушными; я выросла из всех своих платьев. Мне было уже восемнадцать, и я была высокая, но я носила одежду, которую мне выдавали в последние годы, потому что меня это просто больше не заботило. У меня больше не было мамы, которая молча за мной следит, и пока она не умерла, я не понимала, как много она продолжала для меня делать, даже на расстоянии. Вещи, о которых я не знала – букетики диких цветов у меня в спальне, новая одежда, каким-то чудесным образом возникающая передо мной, книги, которые мне хотелось читать, всегда были под рукой, когда я училась, – она любила меня издалека, а теперь она умерла, и ее похоронили у церкви, в отличие от ее предков. Я не могла ходить мимо часовни в дальней части дома. Мне снились сны, от которых я просыпалась, крича от ужаса. Теперь я поняла, почему люди избегали моего взгляда, когда я проплывала по Хелфорду или выезжала верхом. Я была неухоженная и нечесаная, и мне доставляло большое удовольствие притворяться, что мне это нравится.

Однажды мы устроили странную вечеринку на передней площадке, под холодным ветром сентября. Джесси бегала мимо больших окон с маленькими сэндвичами, выпечкой и чаем. Мы были элегантно спокойны, как и всегда, – даже если я и не была, сидя там в своем простом хлопковом платье, которое было ужасно мало мне в подмышках и все в пятнах от ежевичного сока. Отец и Обри Клауснер вели напыщенную беседу о погоде, о представителе округа в Корнуолле, о последних новостях, о том, как герр Гитлер встретился с Муссолини в венецианском Лидо. Уильям Клауснер и я сидели молча, я смотрела на сад в надежде заметить бабочек, а он смотрел на пол. Он часто глотал и вертел глазами слева направо, потом кусал свои влажные губы, по привычке, и это меня гипнотизировало. Я думала, как это – целовать его или делать то, насчет чего Мэтти однажды сказала, что я должна сделать это с мужчиной, за которого выйду замуж.