Играющая в го - Шань Са

Ее насмешливый смех застает меня врасплох.

— В начале нашей партии ваша манера игры показалась мне странной. Она так сильно меня удивила, что я решила проникнуть в ваши мысли. Когда рикша вез меня домой, я читала и перечитывала листок, на котором записывала партию. Я смошенничала, но не затем, чтобы победить вас, я просто хотела раскрыть вас. Я побывала в вашей душе, ощупала все ее закоулки, о которых вам самому ничего не известно, я стала вами и поняла: вы — совсем не вы.

Я вздыхаю. Несколько дней назад я угадал то, в чем она только что призналась. С тех пор победа стала неважна. Игра превратилась в предлог для новой встречи с противником, самообманом, оправдывающим слабость.

Она права. Я не способен быть самим собой. Я актер, меняющий маски.

— Теперь вы знаете, как я порочна, и можете прервать игру. Можете презирать меня, можете уйти, не оборачиваясь, — навсегда. Или предложить новую партию. Вам решать.

— Мне?

— Я подчинюсь вашей воле.

Я изумленно таращусь на нее. Играющая в го смотрит в упор, не отрываясь, я вижу в ее глазах отчаянную тревогу и вспоминаю — именно так смотрела на меня Огненная Искорка, умоляя лишить ее невинности.

Мне ужасно жарко. Тяжело дышать.

— Я скоро уеду во Внутренний Китай, не рассчитывайте на меня.

Ее голос дрожит.

— Я тоже должна покинуть город. Я хочу отправиться в Пекин. Помогите мне!

Я должен принять решение. Она просит меня бросить вызов невозможному. Достаточно сделать самое простое движение: протянуть руки, схватить ее ладони в свои, привлечь к себе. И уйти вместе с ней.

Не знаю, сколько прошло времени, я продолжаю сидеть напротив нее, не двигаясь, меня словно парализовало. Чернильно-черная ночь почти ослепила меня. Сумрак растворяет стыд, подталкивает к горячечному бреду, но мне недостает мужества изменить наши судьбы.

Я открываю рот и слышу свой голос — он звучит жестко и хрипло, слова разрывают грудь:

— Простите. Я не могу.

Она встает и уходит, и я еще долго слышу, как шелестит ее платье.

Странное занятие — осматривать свою комнату, решая, что тебе дороже всего в жизни. В шестнадцать лет я владею кисточками, бумагой и палочками для чернил редкостного качества — это подарок бабушки. Каждый год родители заказывали для меня четыре платья. У меня есть пальто, накидки, муфты, вышитые туфли, лакированные ботиночки, браслеты, серьги, брошки и ожерелья. В моем шкафу висит школьная форма и спортивная одежда, на полках лежат коробки с карандашами, ручки и ластики. У меня много игрушек, кукол, есть театр теней и фарфоровые фигурки животных — я горько плакала, если одна из них разбивалась или терялась. Почти все мои книги я хотела бы унести с собой в могилу.

В моей комнате стоит инкрустированная перламутром мебель, и ширма из вышитого шелка, и старинная кровать с балдахином, и бонсай — подарок кузена Лу. Я оглядываю зеркала, коробки с шитьем и вязаньем, туалетные принадлежности, античные вазы, каллиграфические свитки предков. На глаза попадаются иголки, цветные нитки, чайные коробки, простыни, пропитавшиеся моим запахом, подушки, слышавшие мои мысли. А еще есть оконные рамы — я прислонялась к ним лбом, и растения в саду, которые я ласкала взглядом.

Лунная Жемчужина зовет меня ужинать. Сестра похудела. Лицо утратило выразительность. Я прошу ее немного посидеть со мной. Она молча опускается на табурет у туалетного столика, по ее щекам беззвучно текут слезы.

Мой последний ужин в кругу семьи становится предзнаменованием грядущей печали и будущих несчастий. Никто не произносит ни слова. Родители едят, не глядя друг на друга. Они чувствуют вину за состояние Лунной Жемчужины. Растерянная кухарка роняет палочки, и сестра снова начинает плакать. Она горько всхлипывает. Мне легко вообразить, что случится после моего отъезда: стол будут по-прежнему накрывать на четверых — говорят, если поставить прибор для отсутствующего члена семьи, это поможет вернуть его домой. Они будут сидеть, не произнося ни слова, не притрагиваясь к кушаньям, а сестра продолжит убивать себя слезами.

Я прячу в сумку кое-какие драгоценности — их можно будет продать, два платья и вату — кровотечение все еще не прекратилось.

Ставлю на стол два бочонка с камнями — хочу взять с собой одну белую и одну черную фигуру, но потом решаю, что не поддамся, не позволю воспоминаниям размягчить мою душу.

Я больше не прихожу на площадь Тысячи Ветров.

Перестал есть. Терзаю свое тело изнурительными тренировками, но организм выдерживает все нагрузки. Дождя не было уже много дней, и от металлического сияния солнца мутится рассудок. Моя любовь превратилась в животное желание. Долгими бессонными ночами я уподобляюсь умирающему от жажды, который пытается напиться воображаемой водой. Иногда я так напряженно представляю себе китаянку, что мне почти удается прикоснуться к ее коже. Я без устали воображаю ее лицо, шею, плечи и руки, домысливаю ее грудь, бедра, ягодицы, лоно. Придумываю тысячи способов соитий, один разнузданней другого. Ласкаю себя, но плоть смеется над желанием, и боль не уходит.

Очень скоро ночное наваждение заполняет мои дни. Я возбуждаюсь во время марш-бросков. У меня срывается голос, когда я выкрикиваю команды солдатам. Боль в горле заставляет думать о наслаждении, которое я мог бы познать с китаянкой. Протискиваясь через ее узкое лоно, я познал бы страдание, подобное самому бурному оргазму.

Однажды утром, устав искать умиротворения, я надеваю форму и отправляюсь на площадь Тысячи Ветров. Пять утра. Деревья шелестят и шепчутся на сильном ветру. Кажется, тысячи сквозняков назначили здесь свидание в ожидании начала нового дня.

Появляется первый игрок, у него в руке птичья клетка. Он протирает стол, водружает на него бочонки с фигурами, а к нему уже направляется соперник и усаживается за доску.

У меня сжимается сердце.

Вечером я напиваюсь с капитаном и отправляюсь к Орхидее. Она забыла обиды и не сопротивляется, когда я срываю с нее платье. Как давно я не прикасался к женщине… В наготе Орхидеи мне чудится обнаженная китаянка, и я бурно изливаюсь в нее, выстреливаю семенем.

Я брожу по улицам в надежде на случайную встречу. Крошечный город кажется мне громадным. Глубоко разочарованный, я стучусь в дверь незнакомого борделя. Мне никто не нравится, но я выбираю девушку по имени Пион — она улыбается, сверкает золотым зубом — и поднимаюсь к ней в комнату. У этой девки жирное дебелое тело, и кричит она слишком громко.

В четыре утра одна русская соглашается, чтобы я хлестал ее, занимаясь любовью. Пряжка моего ремня оставляет на ее коже лилово-красные отметины.

Занимается заря. Начинается новый день, который ничем не будет отличаться от предыдущих. Я бужу задремавшего рикшу, и он везет меня к подножию холма Семи Развалин. Дерево, под которым она лежала, купается в алых лучах. Высокая трава в центре поляны сохнет от жары.