Becoming. Моя история  - Мишель Обама

Я услышала, как захлопнулась задняя дверь. Через несколько минут я вернулась в кухню и обнаружила, что там никого нет. Ходунки отца стояли у задней двери. Повинуясь внезапному порыву, я подошла к двери и выглянула в маленький стеклянный глазок на заднее крыльцо и дорожку к гаражу, чтобы убедиться, что фургон исчез.

Но фургон был на месте, и папа тоже. В шапке и зимней куртке он стоял ко мне спиной. Он спустился лишь до середины лестницы, после чего был вынужден сесть на ступеньки. Во всей его позе сквозило изнеможение: в наклоненной набок голове и в полуобморочной тяжести, с которой он опирался на деревянные перила. Он слишком устал, чтобы продолжать спуск. Было ясно, что он пытается собраться с силами, чтобы развернуться и зайти внутрь.

Я поняла, что вижу его в момент полного поражения.

Как, должно быть, одиноко прожить двадцать с лишним лет с такой болезнью, не жалуясь на то, что твое тело медленно и неумолимо умирает. Увидев отца на крыльце, я почувствовала боль, которую еще никогда не испытывала. Я инстинктивно хотела выскочить и помочь ему вернуться в теплый дом, но сопротивлялась, зная: это еще сильнее ударит по его самомнению. Я затаила дыхание и отвернулась от двери.

Я подумала, что увижу папу, когда он вернется. Помогу снять рабочие ботинки, принесу воды и провожу к креслу, молча дав понять, что теперь ему, без сомнения, придется принять помощь.

Поднявшись к себе в комнату, я сидела, прислушиваясь к звуку задней двери. Я подождала пять минут, потом еще пять, прежде чем спуститься вниз и снова подойти к глазку, чтобы убедиться, что он поднялся на ноги. Но на крыльце никого не было. Каким-то образом мой отец, вопреки всему происходящему в его распухшем теле, заставил себя спуститься по лестнице, пересечь ледяную дорожку и сесть в универсал, который теперь, вероятно, был почти на полпути к водоочистительной станции. Папа не сдавался.

Уже несколько месяцев мы с Бараком танцевали вокруг идеи брака. Мы были вместе уже полтора года и все еще оставались влюблены. Шел его последний семестр в Гарварде. Барака поглотила работа над журналом, но потом он собирался вернуться ко мне и начать искать работу. План был такой: он возвращается на Эвклид-авеню и живет со мной на этот раз на постоянной основе. Для меня это еще одна причина, по которой зима так долго не заканчивалась.

Мы часто говорили о браке, и меня иногда беспокоило, насколько разные у нас взгляды. Для меня брак был данностью, чем-то, с чем я росла, надеясь когда-нибудь сделать так же. Несомненной частью будущего виделись мне и дети – с того момента, как я стала играть в куклы еще маленькой девочкой. Барак был не против брака, но не особенно торопился. Наша любовь уже являлась достаточным фундаментом для полноценной, счастливой жизни вместе – с кольцами или без.

Естественно, мы оба – продукты своего воспитания. Для Барака брак был чем-то эфемерным: его мать дважды выходила замуж, дважды разводилась, и в каждом случае ей удавалось жить, делать карьеру и растить маленьких детей. Мои родители, напротив, женились рано и на всю жизнь. Каждое принятое ими решение принималось вместе, каждое их усилие было совместным усилием. За тридцать лет они едва ли провели порознь хотя бы ночь.

Чего мы с Бараком хотели? Современного партнерства, которое устраивало бы нас обоих. Он рассматривал брак как единение двух людей, которые могут вести параллельную жизнь, не отказываясь от независимых мечтаний или амбиций. Для меня брак больше походил на слияние двух жизней в одну, благополучие семьи всегда было на первом месте. Я не хотела такой жизни, как у моих родителей. Я не стремилась прожить ее в одном доме, работать на одной и той же работе и никогда не претендовать на что-то для себя, но я хотела стабильности – год за годом, десятилетие за десятилетием. «Я признаю ценности людей, имеющих собственные интересы, амбиции и мечты, – писала я в дневнике. – Но я не верю, что мечты одного человека должны исполняться за счет другого».

Мы разберемся со своими чувствами, решила я, когда Барак вернется в Чикаго, когда потеплеет и у нас снова будет возможность проводить выходные вместе. Мне оставалось только ждать, хотя ждать было трудно. Я хотела постоянства. Из гостиной моей квартиры иногда доносился шепот родителей, разговаривавших этажом ниже. Я слышала, как мама смеялась, когда отец рассказывал какую-то историю. Я слышала, как они выключали телевизор, чтобы приготовиться ко сну. Мне было двадцать семь лет, и случались дни, когда все, чего я хотела, – это чувствовать себя цельной. Мне хотелось схватить все, что я люблю, и безжалостно пригвоздить к земле. Я уже достаточно потеряла, чтобы знать, что впереди потерь будет еще больше.

Я записала отца на прием к врачу, но в конечном счете именно мама доставила его туда – на «скорой». Его ноги так раздулись и стали столь чувствительными, что папа наконец признал, что ходит словно по иголкам. Когда пришло время идти, он не смог даже встать. В тот день я была на работе, но мама позже рассказала мне, что пока крепкие санитары выносили отца из дома, он все еще пытался шутить.

Его доставили прямо в больницу Чикагского университета.

За этим последовала череда потерянных дней, проведенных в мучениях и бесконечных заборах крови на анализ, проверке пульса, нетронутых подносов с едой и отрядов врачей, делающих обход. Все это время отец продолжал отекать. Его лицо надулось, шея стала толще, голос ослабел. Официальным диагнозом стал синдром Кушинга, возможно связанный с рассеянным склерозом, а возможно, и нет. В любом случае мы уже давно прошли точку любого вида паллиативного лечения. Эндокринная система отца полностью вышла из строя. Сканирование показало опухоль в горле, настолько большую, что он практически задыхался.

– Даже не знаю, как я это пропустил, – сказал отец доктору с искренним недоумением, будто не почувствовал ни одного симптома, ведущего к этому моменту, будто не провел недели и месяцы, если не годы, игнорируя свою боль.

Мы ездили в больницу по очереди: мама, Крейг, Дженис и я. Мы приходили и уходили в течение нескольких дней, пока врачи накачивали папу лекарствами, добавляли трубки и подключали аппараты. Мы пытались понять, что говорят нам специалисты, но не могли уловить смысл. Мы поправляли папины подушки и бесцельно болтали о баскетболе в колледже и о погоде на улице, зная, что он слушает, хотя и практически не может говорить.

Мы были семьей любителей планировать, чья жизнь пошла не по плану. Мой отец медленно тонул в каком-то невидимом море. Мы призывали его вернуться, стараясь вызвать в его памяти моменты, от которых могли заблестеть глаза. Помнишь, как мы катались на этом гигантском заднем сиденье во время летних вылазок в кино? Помнишь боксерские перчатки, которые ты нам подарил, и бассейн на курорте Dukes Happy Holiday? Как насчет того, как ты собирал реквизит для мастерской Робби? Ужины в доме Денди? Помнишь, мама приготовила нам жареные креветки в канун Нового года?

Как-то вечером я зашла к отцу и застала его в одиночестве: мама ушла домой на ночь, а медсестры толпились у своего поста в коридоре. В комнате было тихо. На всем этаже больницы было тихо. Стояла первая неделя марта. Зимний снег только что растаял, город промок насквозь. Отец лежал в больнице дней десять. Ему было пятьдесят пять лет, но выглядел он как старик с пожелтевшими глазами и отяжелевшими руками.