Четверо - Александр Пелевин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Скоро будешь дома? Я показываю дочери “Космическую одиссею” Кубрика. Присоединяйся».
Хромов улыбнулся. Начал набирать ответ.
«Я думал, эксперименты над детьми запрещены».
Ответ пришёл быстро.
«Ты ничего не понимаешь в издевательствах над детьми! Зачем ещё заводить детей, как не для этого? Можно показывать им сложное длинное кино и наслаждаться их страданиями!»
Хромов рассмеялся.
«Обожаю тебя. Скоро буду».
Он передумал идти пешком до центра и решил вызвать такси.
* * *
В палате было темно. Поплавский лежал в койке прямо в пижаме, откинув одеяло к ногам из-за жары. В этой кровати он почему-то чувствовал себя будто на верхней полке плацкартного вагона. Здесь всегда было слишком жарко, слишком лень переодеваться – когда он ехал куда-то в поезде, он никогда не раздевался и просто заваливался на полку, накинув на ноги одеяло.
Первые дни в больнице Поплавский спасался этими мыслями. Из-за таблеток бо́льшую часть времени он лежал, ничего не соображая и глядя в потолок. И он представлял себе, будто едет в поезде, а за окном проносятся огни ночных городов, станций, далёких шоссе, чёрные деревья и заброшенные деревни. А рядом храпит сосед.
Сосед храпел каждую ночь. Громко, противно, раздражающе.
Заговорит ли она сегодня?
Завтра Новый год. Это было бы хорошим подарком.
Интересно, отмечают ли на их планете наступление нового года? И если отмечают, то когда и как? Может быть, новый год у них наступает не зимой, как у нас, а в середине самого жаркого лета, когда лучи трёх солнц нагревают песок до каления и на небо невозможно смотреть, не зажмурившись. Когда пересыхают ручьи и пруды, когда жители города, проходя мимо фонтанов, обязательно наберут горсть воды, чтобы умыть лицо, и густой воздух дрожит миражами в тесных переулках.
Он засыпал. Таблетки действовали неумолимо. Он ненавидел это ощущение, когда тело уже сковывает сон, мозг погружается в оцепенение, но мысли скачут одна к другой, продолжая роиться в голове и переливаться яркими образами.
Он глубоко вздохнул.
Может быть, на их планете, отмечая Новый год, устраивают ночные танцы на главной городской площади, водят хороводы вокруг газового фонтана, пьют воздушное вино и поют песни.
Его мысли плавали, светились разными оттенками, клубились дымчатым маревом и перетекали в еле слышный тонкий голос – чистый, хрустально звенящий и такой знакомый.
«В детстве отец часто возил нас к морю. Это было совсем недалеко. Мы приходили на вокзал Города Первого Солнца – это самый красивый вокзал во всей Империи, с хрустальными колоннами и механическими воротами? – а потом садились на поезд и мчались к нашему морю через оранжевую пустыню, мимо древних гор и руин старых городов, засыпанных песком.
Мы проезжали древние храмы старых богов, в которых уже никто не верил. Мы любовались из окон потрясающими закатами трёх солнц, а отец рассказывал мне о местах, в которых ему довелось побывать – а он повидал почти весь мир. Он воевал с дикарями-людоедами в джунглях Диких Островов, усмирял бунты в северных колониях, снаряжал экспедицию в Долину Золотых Черепов – место, куда до сих пор боятся забираться даже самые отчаянные храбрецы. Он искал вымерших драконов в Красных горах – конечно же, так и не нашёл.
Я слушала его рассказы и засыпала под стук вагонных колёс, и мы были всё ближе к морю.
А утром, когда Первое Солнце растекалось по бледно-голубому небу оранжевыми красками, наш поезд приезжал в город, расположенный у самого моря. Его называли Город Белой Башни».
Планета Проксима Центавра b
11 декабря 2154 года
10:50 по МСК
Войдя в кабину посадочного модуля, закрыв за собой шлюз и усевшись в кресло, Лазарев поднял щиток шлема и вытер пот со лба. Провёл ладонью по лицу, выдохнул и со всей силы стукнул кулаком по панели управления.
– Сука! Сука, сука, сука!
С его губ слетела слюна.
Он совершенно не понимал, что произошло.
– «Аврора», приём. «Аврора», приём. «Аврора», «Аврора», «Аврора». Гинзберг, Нойгард, Крамаренко. Приём. Приём… сука. Сука, сука, сука!
Снова несколько раз долбанул кулаком.
В наушниках раздавалось только шипение радиопомех.
На лбу Лазарева вздулись вены.
Он никак не мог понять, что произошло.
Выглянул в иллюминатор – песчаная буря стала сильнее, и через толстое стекло не было видно ничего, кроме грязно-рыжих завихрений. Песок оседал на стекле и скапливался толстым слоем на ободке иллюминатора.
В кабине стояла жара. Пот заливал глаза.
– «Аврора», приём. «Аврора», приём. Приём, приём. Нойгард, Гинзберг, Крамаренко. Приём.
Он вытащил из шлема наушники, вскрыл их, проверил – вроде никаких неполадок. Перезапустил систему связи посадочного модуля, проверил микрофон.
«Аврора» по-прежнему молчала.
Краем глаза он заметил, как в иллюминаторе блестит небо – порой вспышки сияли так ярко, что даже через завихрения песчаной бури мерцали разноцветные переливы на облаках.
– Сука. Сука. Сука. Сука!
Он монотонно повторял одно и то же слово, срываясь в крик, раскачиваясь из стороны в сторону и колотя кулаками то по пульту управления, то по мягким стенкам кабины, то по твёрдым гофрированным коленям собственного скафандра.
Ему хотелось, чтобы вся эта планета сгорела в адском пламени.
Он вспомнил, как его учили дышать на психологических тренингах. Надо расслабиться, принять удобную позу и начать медленно, глубоко дышать животом. Вдыхать, мысленно считая до семи, как будто наполняя живот воздухом, а потом точно так же, считая до семи, – медленно выдыхать через рот.
Вот так. Вдох… один, два, три…
– Сука, сука, сука! – и снова, брызгая слюной, ударил изо всех сил в стену кабины.
– Не ругайтесь, командир, – раздался вдруг в наушниках знакомый женский голос.
Лазарев широко раскрыл глаза, судорожно схватил пальцами наушники и прижал их сильнее к ушам.
– «Аврора»! «Аврора», приём!
– Я слышу вас, командир, – ответила «Аврора». – На корабле были неполадки со связью. Магнитная буря вывела из строя связь на «Рассвете», и мне пришлось запустить резервную систему. К сожалению, на это потребовалось время.
Лазарев откинулся в кресле и выдохнул. Хоть что-то хорошее.
– «Аврора», – сказал он через несколько секунд, отдышавшись. – Здесь большие проблемы. Команда исчезла.
