Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер

Хотелось бы услышать что-нибудь другое, что-нибудь более светлое. Бессознательно начинаешь разговор в поисках успокаивающих сообщений о старости, потому что невольно надеешься, что все тревоги, тяготы и надежды разом исчезнут, и лучше бы по эту сторону могилы, так что, полностью от всего отрешившись, еще сможешь оглянуться назад.

Я с удовольствием с ней разговариваю и тем самым в начале нашего знакомства допустил промах, исправлять который научился далеко не сразу. Однажды мы более получаса сидели, беседуя с нею о прошлом, когда она вдруг прервала свой рассказ и сказала: «Но конечно, вы ужасно спешите, я отнимаю у вас слишком много времени».

Самое глупое, что можно сделать, это сказать что-нибудь вроде: «Ах нет, поговорим немного, у меня еще есть время». Тогда о тебе подумают, что наверняка ты плохой врач: спокойно себе болтает, тогда как мог бы за это время спасти кому-нибудь жизнь. Относительно медицины держится миф, что врач в состоянии вырвать больного из рук смерти. Врачи сами в это верят и испытывают мрачное удовлетворение от факта, что чудовищно неравная борьба с МОНСТРОМ приносит им инфаркт или язву и, разумеется, не оставляет времени должным образом принять пациента. Да и у пациента возникает чувство, что он помешает врачу в этой борьбе, если втянет его в продолжительную беседу.

Люди, сохраняющие спокойствие и ясность на краю жизни, вроде мефроу Линдебоом, встречаются редко. Поразительно, сколь многие в самых последних, безвыходных обстоятельствах думают, что смогут, спокойно сидя с газетой, сверзиться в бездну.

Терпение в таком заведении, как наше, часто значит просто-напросто заткнуть себе уши. Менеер Верстер всё время жалуется, что у него болит в тысяче мест из-за износа шейного позвонка. За несколько лет мы перепробовали всевозможные шины, корсеты и ортопедические воротники, что никак его не удерживает от того, чтобы зимой и летом, сидя у электрокалорифера и кутаясь в плед, докучать жалобами каждому, кто окажется в пределах его досягаемости. К тому же он глуховат, что освобождает его от усилий когда-либо кого-либо слушать.

Так продолжается уже не один год, но сегодня мое терпение подошло к концу. Мне до того осточертело его непрекращающееся жалобное подвывающее нытье, что в конце концов я на него как следует напустился:

– Менеер Верстер, я больше не в состоянии выносить ваше хныканье. Не знаю, чего вы хотите добиться своими упреками, но мне кажется, вы надеетесь, что я, старый и потрепанный, займу ваше место, в то время как вы, молодой, красивый и энергичный, приплясывая, выскользнете из палаты. Могу вас заверить, что я, как бы вы ни ныли, останусь молодым, красивым и энергичным – Мике, заткнись! – а вы, со своими похрустывающими суставами, останетесь сидеть на своем стуле. Бог знает, что еще меня ожидает, но ваши dancing days are over[127]. Так-то вот.

– Что это он там говорит?

Но всё равно полегчало.

С мефроу ван Эйк тоже происшествие. Она, как и Верстер, склоняется к тому, что не хочет больше влачить за собой свое тело да и вообще свою жизнь.

– Доктор, нужно мне сегодня вставать с постели? – спрашивает она сегодня утром.

– Я считаю, не нужно. Но и не вижу причин, чтобы непременно оставаться в постели.

– Значит, мне нужно встать?

– Нет, это значит, что вы сами должны решить.

– Но мне нужен ваш совет. Я полностью вам доверяю.

И тогда во враче что-то срывается.

– Мефроу ван Эйк, это просто невыносимо, что вы так от меня зависите. Постарайтесь не навязывать мне свою жизнь, не вынуждайте меня постоянно принимать касающиеся вас решения. Вам 78 лет, и если не мудрости, то во всяком случае жизненного опыта вам должно хватить, чтобы решить, как именно вы хотите провести свой день: в кровати, около нее или – в конце концов какое мне дело? – вообще под кроватью. Вы же не можете передавать свою жизнь, как пакет, из одних рук в другие. Всё шиворот-навыворот устроено у нас на земле: каждый несет на себе бремя своей собственной жизни, и оно еще тягостней потому, что мы все страстно желаем другой. В каждой жизни заключено желание этой другой жизни. Вы разве этого не знали? Ну так теперь знайте. А это ваши таблетки от головокружения.

Безропотно жует она это бессмысленное лекарство, глядя на меня и умоляюще и с упреком. Консультация всё еще не окончена.

Я говорю ей, что мне кажется, она сидит и ждет смерти.

– Нечего опасаться, что Смерть обойдет вас стороной. Уж кто-кто, а Костлявый сумеет вас отыскать. Но это не значит, что вы можете заставить Его взмахнуть косой. Скажем так: Он не придет раньше, если вы будете лежать в постели, или позже, если вы будете сидеть на стуле, а то и вообще не придет (спаси, Господи!), если вы станете прохаживаться, понимаете? Чтобы принудить Безносого, есть гораздо более действенные средства, чем лежать или сидеть. Поэтому скажу я вам: встаньте с постели, сделайте что-нибудь и перестаньте терзаться.

Итак, я всё же кончил советом; вот вам сила привычки.

– Значит, я могу не вставать?

Она из той породы людей, которые верят, что хотеть-чтобы-пришла-смерть – вполне достаточно, чтобы пришла смерть. Это не так, иначе земля уже давно опустела бы. Но люди убеждены, что, сказав «я хочу умереть», они могут дать под зад Жизни и тем самым привлечь к себе Смерть.

Во второй половине дня привожу в порядок шкаф для хранения рентгеновских снимков. Это нужно делать как минимум раз в полгода: шкаф битком набит снимками выписанных или скончавшихся пациентов. Среди последних наталкиваюсь на тех, о ком я жалею, но много и тех, кого я забыл, теперь уже окончательно. Встречаются и живые, о которых думаешь: ну тебе-то уж точно пора.

Вечером навещаю Брама Хогерзейла. Опять слишком долго откладывал, всё из-за перспектив: никаких. Потому что и ты знаешь, и он знает: каждое посещение – как промер глубины, словно его путь в могилу можно рассчитать, исходя из определенных факторов (рост опухоли, сила воли, работа почек, страх смерти), и ты сразу же получишь график и увидишь, по какой кривой он проходит.

«А, ты еще жив?» – восклицает он при моем появлении. Я не настолько близок с Брамом, чтобы откликнуться: «И ты еще жив?» Он рассказывает мне что и как. С точки зрения медицины его состояние безнадежно; опухоль снизу всё плотно сдавливает. «На мне полно дыр. Пониже пупка всё смешано в одну кучу. Ни кал, ни моча уже мне не подчиняются. Так что теперь у меня также и стома для мочи. Вам словно втыкают в почечную лоханку соломинку. И это уже третий мешочек, куда поступает всякая дрянь, потому что у меня есть еще фистула в шве после операции. И нужно же было мне знать, до чего всё это отвратительно. Хочешь кофе?»

Робость из-за так долго оттягивавшегося визита и контроля кривой у меня исчезла, стоило нам перейти к беседе. Ему предложили ничего не делать с перестающей работать почкой. Но он и не собирался. У него ясное представление о том, как далеко он должен зайти в своей борьбе, пока не скажет: я – пас. Выходит, стома для мочи разрешена, а химиотерапия нет. Последнюю, впрочем, ему тоже предлагали, однако на вопрос, сколько месяцев ее проводить и каковы будут эти месяцы, никто ответа не дал.