Это как день посреди ночи - Ясмина Хадра

В Европе корабль гитлеровской империи дал течь. Ее скорый конец предвещали каждый день, и каждый день в ответ на бомбы вперед неслись торпеды. Целые города исчезали с лица земли в огне и пепле. Небо коверкали воздушные бои, под гусеницами танков рушились окопы… В кинотеатр Рио-Саладо неизбежно набивался народ. Многие приходили исключительно ради киножурнала «Пате», который показывали в начале сеанса. Союзники освободили значительную часть оккупированных территорий и неотвратимо приближались к Германии. От Италии осталась лишь бледная тень. Партизаны и бойцы Сопротивления досаждали врагу, зажатому в тисках между Красной армией, прущей как каток, и девятым валом наступления американцев.

Дядя не отходил от радиоприемника. В облегающей вязаной фуфайке, выдававшей его чрезвычайную худобу, он будто сливался со стулом. С утра и до самого вечера его пальцы крутили ручку настройки в поисках станции, работавшей с минимальными помехами. Треск и пронзительный свист радиоволн наполнял весь дом поистине галактическим грохотом. Жермена давно опустила руки. Ее муж вел себя как заблагорассудится и требовал, чтобы завтрак, обед и ужин ему подавали в гостиную, дабы он не пропустил какого-нибудь важного сообщения. Так наступило 8 мая 1945 года. И пока вся планета праздновала окончание большого Кошмара, в Алжире разразился кошмар местного масштаба, сокрушительный, как пандемия, чудовищный, как Апокалипсис. Народное ликование вылилось в трагедию. Совсем рядом с Рио-Саладо, в Айн-Темушент, полиция жестоко подавила марш за независимость Алжира. В Мостаганеме к уличным выступлениям примкнули местные бедуины. Но своего апогея ужас достиг в горах Орес и на севере департамента Константина, где тысячи мусульман пали от рук представителей сил правопорядка, которым для усиления придали колонистов, создав из них отряды милиции.

– Это невозможно, – дрожащим голосом бормотал дядя, трясясь всем телом под своей старческой пижамой. – Как они посмели? Как можно уничтожать народ, еще не оплакавший своих детей, сложивших головы за дело освобождения Франции? Почему нас убивают, как скот, только за то, что мы требуем для себя маленькую долю независимости?

Дядя пребывал в сильнейшем возбуждении. Бледный, с ввалившимся животом, он, спотыкаясь в домашних туфлях, мерил шагами гостиную.

Арабская радиостанция рассказывала о кровавых репрессиях против мусульман в Гельме, Херрате и Сетифе, о горах трупов, тысячами гнивших в ямах, об охоте по-арабски на виноградниках и полях, о том, как на живых людей спускали собак, о линчевании на площадях городов и сел. Новости поступали столь пугающие, что ни у дяди, ни у меня не было сил присоединиться к мирному маршу протеста, проходившему на главной улице Рио-Саладо.

В конце концов масштаб катастрофы, обрядившей в траурные одежды все мусульманское население, дядю доконал. Как-то вечером он схватился рукой за сердце и упал лицом вниз. Мадам Скамарони помогла нам перевезти его на машине в больницу и вверила заботам своего знакомого врача. Видя, что Жермену все больше охватывает паника, она посчитала благоразумным остаться с ней в приемном покое. Поздно ночью к нам присоединились Фабрис и Жан-Кристоф, а Симону, чтобы приехать, пришлось даже позаимствовать у соседа мотоцикл.

– У вашего мужа, мадам, сердечный приступ, – объяснил Жермене врач. – В сознание он пока не пришел.

– Он поправится, доктор?

– Все необходимое мы сделали. Остальное будет зависеть от него.

Жермена не знала, что сказать. С того момента, как ее супруга доставили в больницу, она не произнесла ни слова и лишь вращала глазами, выделявшимися на бледном как полотно лице. Она сложила руки и опустила ресницы, чтобы вознести Богу молитву.

Из комы дядя вышел следующим утром на рассвете. Попросил воды и тут же потребовал отвезти его домой. Врач еще на несколько дней оставил его под наблюдением и только после этого разрешил забрать. Мадам Скамарони посоветовала знакомую медсестру, чтобы та день и ночь сидела с нашим больным, но Жермена вежливо отказалась, пообещав, что сама станет сиделкой, и поблагодарила ее за все, что она для нас сделала.

Через два дня, когда я сидел у постели дяди, меня кто-то позвал. Я подошел к окну и увидел фигурку, притаившуюся на корточках за небольшим пригорком. Она встала и махнула мне рукой. Это был Желлул, слуга Андре.

Из своего убежища он вышел в тот самый момент, когда я ступил на дорожку, отделявшую наш дом от виноградника.

– Боже мой! – невольно воскликнул я.

Желлул хромал. Все его лицо было в синяках, губы распухли, глаз заплыл. Рубашку исполосовали красноватые отметины, оставленные, по-видимому, кнутом.

– Кто тебя так отделал?

Желлул сначала огляделся по сторонам, будто опасаясь, что его услышат, затем посмотрел мне в глаза и обронил, как отрезал:

– Андре.

– Но почему? Что ты сделал?

Он улыбнулся, посчитав мой вопрос нелепым:

– А с ним мне и не надо грешить. Он всегда найдет предлог меня избить. На этот раз всему виной недовольство мусульман в Оресе. Теперь Андре боится арабов и не доверяет им. Вчера вечером он вернулся из города пьяный и отдубасил меня.

С этими словами он поднял рубашку, повернулся и показал мне ссадины на спине. Да, Андре действительно прошелся по ней не чайной ложкой.

Желлул вновь встал ко мне лицом, заправил рубашку в пропыленные штаны, громко шмыгнул носом и добавил:

– По его словам, он надавал мне, чтобы вышибить всякие вздорные идеи. Чтобы раз и навсегда вбить в голову, что он хозяин и неповиновения слуг не потерпит.

Желлул ждал, что я что-нибудь скажу, однако я молчал. Он снял феску и стал теребить ее в руках.

– Я пришел не для того, чтобы рассказывать тебе о своей жизни, Жонас. Андре вышвырнул меня на улицу, не заплатив ни су. Я не могу явиться домой без гроша в кармане. Ведь только благодаря мне моя семья не околевает с голоду.

– Сколько тебе надо?

– Чтобы продержаться дня три-четыре.

– Я буду через две минуты.

Я поднялся к себе в комнату и вернулся с двумя купюрами по пятьдесят франков. Желлул неторопливо взял их, повертел в пальцах и нерешительно изрек:

– Здесь слишком много. Я не смогу тебе столько вернуть.

– Можешь не возвращать.

От моей щедрости он поморщился. Затем медленно покачал головой, подумал, озадаченно сжал губы и произнес:

– В таком случае я возьму только одну купюру.

– Бери обе, я же от чистого сердца, уверяю тебя.

– Не сомневаюсь, просто в этом нет необходимости.

– Какой-нибудь работы у тебя на примете нет?

Гримаса на его лице сменилась загадочной улыбкой.

– Нет, но Андре без меня не обойтись. Он явится за мной еще до конца недели. Пса лучше меня на рынке не сыскать.

– Почему ты к себе так суров?