Ночные тайны - Ганс-Йозеф Ортайль

Двадцать-тридцать лет назад в круг интимных привязанностей отца входили певицы и актрисы. Тогда на берегах Рейна в укромных тенистых уголках еще сохранились винные ресторанчики, которые отец так любил. Теперь в них оборудовали бистро для водителей автобусов, идущих из Вестфалии. Со временем половина старой части города у берегов реки приобрела мрачный вид, даже невозможно вывезти туда деловых партнеров из Америки. «Моим вздохам нет конца, и мое сердце разрывается от печали…» Все-таки нужно как-то попасть на этот концерт в субботу, чтобы докопаться до причин такого загадочного самобичевания. Неплохо было бы разузнать, в каком отеле остановилась Магдалена, и прислать ей перед концертом букет цветов, приложив загадочную записку: «В безутешной тоске — почитатель». Сухопарый флейтист, конечно, выбросил бы цветы, и она уже перед концертом немного поплакала бы, чтобы ее изощренные воздыхания позже казались подлинными. «Оттого и плачу я так, и мои глаза истекают слезами».

Хойкен въехал во двор родительского дома и удивленно засмеялся. Во дворе как раз находился Secondo. Он приводил в порядок черный «Мерседес» отца. С закатанными рукавами, с тряпками и щеткой в руках, он стоял как чистильщик обуви, который часами только и делает, что трет одно и то же место. Что вообще делает этот парень сейчас, когда отца не нужно возить в офис? До обеда он будет возиться с обоими автомобилями и одного за другим, как старых-престарых черных псов, вывозить прогуляться вдоль Рейна. Около полудня за ним зайдет его друг, и они пойдут в маленький итальянский ресторан выпить по чашечке эспрессо. Secondo очень любит часа полтора сидеть над одной чашкой эспрессо. Этот парень воплощал в себе тип упрямого и гордого итальянца, который никогда не вышел бы на улицу с зонтом. Они сухо поздоровались, так как больше им не о чем было говорить. У Secondo не было ни семьи, ни женщины. Он был слишком гордый, чтобы обзаводиться такими довесками к жизни. Когда он предложил Хойкену помыть его внедорожник, тот отрицательно покачал головой. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел Secondo, который моет машину сына своего хозяина.

Георг достал из кармана большую связку ключей и открыл массивную входную дверь. Он спросил у Secondo, дома ли Лизель. Нет, ее дома не было. Она в клинике, как он и предполагал. Secondo хотел ее подвезти, но она отклонила его предложение. Конечно, Лизель не позволила бы себя везти как какую-нибудь важную особу. Secondo это отлично понимал и предложил это просто так, из вежливости.

Хойкен закрыл за собой дверь и остался один. Он стоял, как будто хотел сориентироваться. Он удивился тому, что не может вспомнить, когда оставался в этом доме один. Раньше ему навстречу выбегали собаки. Чаще всего Лизель или — это было так давно — мама выглядывала с верхнего этажа и спрашивала, как дела. Тишина и пустота, окружившие его сейчас, были невыносимы. Георг снял пиджак и бросил его, как в школьные годы, на деревянные перила лестницы. Даже напольные часы тикали как-то не так, чересчур тяжело и вяло, как будто им самим скоро не будет хватать воздуха. «Что же здесь происходит?» — думал Хойкен. Никто не заботится обо всем этом, только двое слуг и остались от былой феодальной роскоши.

И все-таки он чувствовал, как дороги ему эти комнаты и вещи. Такие места гораздо сильнее нас, они впитывают время и зовут — тем настойчивее, чем старше мы становимся — вернуться в старые времена, которые мы пережили вместе. Это как поезд, который хочет привезти нас назад, чтобы мы провели время здесь, а не где-нибудь еще. Косые лучи света, падающие из окна… Лампы и светильники, которые, казалось, горели всегда. Большое латунное блюдо на столе в прихожей, в которое раньше складывали письма. Иногда они оставались нетронутыми, потому что никто не хотел их читать. Они лежали так долгое время, как ненужная бумага, которую давно пора выбросить в урну для мусора.

Но острее всего Георг чувствовал запах. Ему показалось, что сегодня он даже сильнее обычного, как будто на кухне в большом котле прямо сейчас варился бульон, от которого шел густой пар. Не доверяя себе, Хойкен пошел на кухню. И действительно, на плите на очень маленьком огне стояла кастрюля. Сначала Георг подумал, что экономка о ней забыла. В кастрюле что-то варилось. К возвращению Лизель оно как раз будет готово. Этот запах был знаком ему с детства, но Хойкен никак не мог понять, что готовится. Он взял кухонную тряпку и поднял крышку. В кастрюле, доверху наполненной бульоном, плавала большая, разваренная суповая курица. Кожа на груди треснула, и из-под нее выступили комочки желтоватого жира. Почему его обоняние отказывалось распознавать запах куриного бульона? В их доме только один человек с удовольствием ел такое блюдо. Это была Урсула. Куриный бульон, в отличие от другой еды, она переносила в любом случае, даже когда ей становилось плохо и ее желудок восставал против другой пищи. Теперь Хойкен понимал, почему здесь готовится этот суп. Сегодня здесь ждали Урсулу. В этом доме она будет ночевать, а перед этим, в «Le Moineau», наверное, опять ни к чему не прикоснется. Но Лизель об этом подумала и заранее все спланировала. Она варит бульон на тот случай, если Урсула приедет сюда глубокой ночью, так и не поев ничего за целый день.

Георг опять накрыл кастрюлю крышкой. Он был так тронут заботой Лизель, что какое-то время стоял неподвижно и смотрел из окна в парк. Хойкен узнал двух садовников-сербов, которые осенью должны были работать ежедневно, чтобы сгрести граблями всю листву в большие кучи. Они работали в разных участках парка, однако периодически сходились вместе и тогда стояли какое-то время рядом и разговаривали. О чем же они говорят? Об отце? О капитализме? О том, что их хитрые, бегло говорящие по-немецки сыновья зарабатывают за час на автопредприятии намного больше, чем они? Когда несколько лет назад садовники начинали работать у отца, все думали, что они без конца говорят о войне на Балканах, но оказалось, что они делились впечатлениями о новых предложениях от «Aldi», а также о других дешевых марках машин. Отец всегда говорил, что не понимает, что происходит у них на родине. Раз в год он приглашал садовников с их семьями на пикник в сад. Те появлялись со своими толстыми женами, толпой детей и дальних родственников, рассаживались на газонах и принимались жарить на гриле молочных поросят и ягнят.

Хойкен оторвал взгляд от парка и отправился в библиотеку. На воспоминания у него сейчас не было времени. Оба шкафа, в которых отец часто что-нибудь прятал, были не заперты, и Георг не нашел там ничего интересного. Два ящичка сигар, четыре коньячные рюмки, бутылка «Hennessy Paradis Extra» и несколько прозрачных пакетиков со счетами за последний месяц. Он положил квитанции на место и поднялся по ступенькам на второй этаж, где раньше находились детские комнаты и спальни родителей. Дверь в комнату отца была открытой, фрамуги балкона слегка подрагивали, словно старик собирался провести здесь, как всегда, будущую ночь. Узкий письменный стол перед большим, занавешенным гардинами окном был совершенно пуст, только на самом краю, плотно прижатые друг к другу, стояли несколько вещей, которые отец хранил как память — египетская кошка, гипсовая римская матрона и маленькая фигурка ангела с распростертыми крыльями. Одна его нога была занесена назад, как будто он вот-вот собирался взлететь в небо.