Психические убежища. Патологические организации у психотических, невротических и пограничных пациентов - Джон Стайнер

был высокий, очень худой, неуклюжий, но привлекательный человек, который высоко ценил здоровье и иногда прибегал на сеанс трусцой. Поразительно, что его тревога, отчетливо выраженная, когда он заходил в мой кабинет, рассеивалась, как только он формально приветствовал меня кивком и ложился на кушетку. Казалось, будто кушетка представляет собой пристанище, где он может почувствовать себя защищенным от тревоги, и впоследствии в анализе была установлена связь между этим переживанием и его детскими трудностями, касающимися вставания с постели. Если он ожидал неприятностей в школе или в отношениях со знакомыми, то пытался остаться в постели и тревожился до такой степени, что начинал ощущать себя больным. Похоже, что мать часто вступала с ним в сговор, настаивая, чтобы он оставался в постели. Хотя пациент как будто был свободен от тревоги и разговаривал свысока, что, видимо, доставляло ему большое удовольствие, он производил впечатление человека, который сильно страдает. Он часто говорил о том, что жизнь проходит мимо него, и о своем страхе, что, если я не смогу помочь ему выйти из нынешнего состояния, жизнь никогда не будет иметь для него никакого смысла. Очень редко он все же позволял мне увидеть его нуждающуюся, зависимую часть – например, когда с чувством описывал, как, будучи маленьким мальчиком, ехал на автобусе, пропустил свою остановку и вынужден был, жалкий и одинокий, подниматься на крутой холм, возвращаясь домой пешком. Однако в основном его нужды, предполагающие зависимость, проявлялись только намеками – похоже, из-за сильного страха перед насмешками.

Иногда, особенно в начале сеанса, его чувства выражались более явственно. Однажды, например, он обнаружил, что испачкался чем-то клейким о дверную ручку, и это вызвало у него непосредственную реакцию ужаса и отвращения перед телесными выделениями. С раннего детства он отказался от молока и яиц, и обычно не ел мяса, предпочитая «здоровую пищу», которую считал лучшим видом питания.

Удалось распознать нарциссическую организацию, где деструктивные части самости и деструктивные объекты были идеализированы; свою силу она отчасти черпала в идентификации с людьми, которых пациент называл «большими шишками», и, казалось, завладела его личностью, предлагая себя в качестве защитника его зависимой, нуждающейся самости. По сути, высокомерная манера разговора призвана была разрушать ценность всего, что я мог сказать, и нарциссическая организация удерживала либидинозную самость в худосочном и недоразвитом состоянии, мешая всему живому, цветному и питательному входить в жизнь пациента.

Главное, что я хотел бы подчеркнуть в этом клиническом материале, заключается в следующем: пациент достиг значительного понимания того, что над ним господствует деструктивная, садистическая организация, которая мешает его росту, однако, несмотря на это понимание, он продолжал перверсивным образом находиться в сговоре с этой организацией. Ну и, кроме того, я бы предположил, что прояснение этой ситуации было затруднено тем, что здесь мы столкнулись не с простым расщеплением на хорошее и плохое. Наоборот, как нуждающиеся, так и охраняющие части личности пациента были составными, каждая содержала ряд хороших и ряд плохих элементов. Этот факт маскировал деструктивную по сути природу охраняющей организации и оправдывал сговор с нею зависимых частей самости.

Примерно через 15 месяцев после начала анализа пациент описал, как завершилось одно из его многочисленных волнующих платонических увлечений, когда девушка сказала ему, что у нее другой мужчина.

Затем он рассказал сон, в котором вломился в ее квартиру, зная, где находятся ключи, и улегся в ее постель, пока ее не было дома. Когда она вернулась со своим любовником, он позвал ее, чтобы известить о своем присутствии, и в спальню вошел ее любовник. Сон закончился, как только пациент понял, что скоро его попросят покинуть этот дом.

Когда я проинтерпретировал сон, говоря о маленьком мальчике, жаждущем тепла и комфорта, который хочет быть ко мне ближе, пациент ответил, что никакого настоящего желания к девушке не испытывал. Тогда я предположил, что, хотя пациент сейчас отрицает свое желание, во сне его убедила забраться в постель та его часть, которая утверждает, что заботится о нем, и соблазняет его теплом и комфортом. Однако все это время он прекрасно знал, каков будет результат, и, возможно, был прав в том, что настоящее его желание – это желание быть объектом унижения и жестокости.

Я подумал, что есть такая его часть, которая знает о его нуждах (и потому чувствительна к призывам другой части), но над ней господствует стремление к жестокости, и пациент создает ситуации, в которых неизбежно оказывается униженным и отброшенным в сторону. Думаю, он хотел, чтобы отчетливая жестокость сновидения повторилась на сеансе, и подталкивал меня к интерпретации, чтобы я отторгал его, подчеркивая его вторжение и вуайеризм.

На мой взгляд, нуждающаяся, зависимая часть самости пациента была соблазнена и теперь находилась в сговоре с нарциссической организацией, обещавшей о нем заботиться, но по сути управляемой садистическими мотивами. Его понимание ситуации, возникшее на основе многократного повторения подобного результата, не привело ни к каким переменам, поскольку либидинозная самость теперь была извращена и получала удовлетворение мазохистического рода.

Другой сон иллюстрирует сложный характер объектных отношений во внутреннем мире пациента.

Он собирался в путешествие, но маленькая тележка, на которой он вез свой чемодан, выскользнула из-под него на дорогу, и проезжающий транспорт смял ее. Затем он обнаруживает себя на вокзале с огромным количеством багажа. Он испытывал столь сильное нетерпение, что решил сесть на ближайший поезд, куда бы тот ни шел, говоря себе, что все равно все они идут в одном направлении. Но не смог собрать с платформы весь багаж, и некоторые вещи остались, в частности виолончель его матери.

Согласно его ассоциациям, эта виолончель недавно сломалась и нуждалась в починке. Когда это случилось, он купил новый фибергласовый футляр для своей собственной виолончели, на которой, однако, никогда не играл и которую вообще одолжил своему другу. Он задавался вопросом, сможет ли когда-нибудь взяться за нее опять.

Я подумал, что пациент находился в контакте со своими депрессивными чувствами, когда сражался со своим багажом, репрезентировавшим его внутренние объекты. Некоторые из них были повреждены, и с ними он никак не мог совладать, хотя и признавал свою ответственность за них. Репарация была невозможна, поскольку его способность к творчеству, представленная тележкой, была смята. В возрасте 12 лет пациенту была сделана операция в связи с неопустившимся яичком (проблема была замечена только тогда), и это оставило у него серьезные сомнения в собственной мужественности.

В этом состоянии пациент был особенно восприимчив к соблазнам и уговорам своей нарциссической части. Наперекор здравому смыслу она убедила его, что подойдет любой поезд, – точно так же он