Путешествие Руфи. Предыстория "Унесенных ветром" Маргарет Митчелл - Дональд Маккейг

– А дом… – сказал Огюстен. – Я даже рад, что он сгорел. Он был слишком маленький. Неудобный.

– Мы выстроим лучше, – добавила Соланж.

В заброшенном цветнике Огюстен расстелил плащ подле розового куста, который нашёптывал им счастливое будущее. Они разбогатеют. Будут хорошими хозяевами. Их будут любить. Они будут делать всё, чтобы понравиться. И Соланж отдалась мужу в полном исступлении любви.

К несчастью, после того как чернокожий генерал-губернатор был депортирован во Францию, волнения усилились, оставаться в деревне стало небезопасно, и Форнье больше ни разу не навестили свою плантацию, на которую возлагали столько надежд. Огюстен никогда не рассказывал жене, что творилось на армейской службе. Его повысили. Потом повысили ещё, но гордости это не прибавило. Огюстену больше не доставляли удовольствие ни балы, ни театр, а самые любезные и остроумнейшие беседы наводили на него скуку. Капитан Форнье прекратил появляться в обществе.

Вместе с летом пришла тропическая жёлтая лихорадка.

Необычные слухи распространились среди легковерных французских офицеров: будто бы их косят сверхъестественные силы. Много лет назад, ещё до того, как якобинцы освободили рабов, и задолго до того, как Наполеон отправил Леклерка вновь их поработить, на центральной площади Кап-Франсе публично сожгли жреца вуду. Суеверные чернокожие не сомневались, что он умел превращаться в зверя или насекомое, и потому его нельзя убить. Но – ха-ха, месье, – его жир так же пузырился на огне, как у всех! И хотя сгоревшие останки жреца соскребли с булыжников площади, то лето сопровождалось невероятным нашествием москитов и первой эпидемией желтой лихорадки.

Лихорадка жгла огнём. Больной задыхался, мучаясь от жажды. Его мозг сжимался, словно сочный плод в руке силача. Обречённый оставался в сознании и терял последнюю надежду.

Потом приходил черед передышки. Облегчение. Покой. Лихорадка отступала, и в висках прекращала стучать кровь. Больной выпивал прохладной воды и откидывался на спину. Какая-нибудь сердобольная душа вытирала с тела липкий пот. Многие жертвы надеялись на выздоровление.

Но и самые набожные утрачивали веру, когда лихорадка возвращалась, из носа и рта лилась тёмная кровь и зловонные потоки чёрной рвоты.

По причинам, ведомым только Ему, милосердный Господь пощадил Соланж с Огюстеном, но большая часть наполеоновского экспедиционного корпуса перемёрла, солдат не успевали хоронить. И генерал Шарль Виктор Эммануэль Леклерк, хоть и был погребён с большей пышностью и величием, чем десятки тысяч простых солдат, стал таким же покойником.

Жена генерала, сев на один из последних французских кораблей, успела покинуть остров, но через год после подписания франко-британского перемирия оно было расторгнуто, и британская эскадра устроила блокаду острова.

Когда британцы узнали, что Наполеон продал Луизиану американцам, оставшиеся в живых французы на островке поняли, что Наполеон продал и их.

После того как генерал Рошамбо принял на себя командование попавшими в окружение французскими силами, столицу охватило лихорадочное веселье. Покинутые своим народом и императором офицеры, плантаторы, их жёны и креолки резвились на ночных балах. И хотя «Свадьба Фигаро» осталась лишь воспоминанием, развлекательные представления устраивались в театре с пробитой крышей, под открытым ночным небом. Летучие мыши носились под балками, пугая женщин в зале.

Соланж не особенно любила вечеринки, но понимала, что в данных обстоятельствах разобщение подобно смерти. Хотя она предпочла бы прогулку в одиночестве по побережью, Соланж подавляла свои склонности, отправляясь на бал или в театр. Когда Огюстен прекратил сопровождать её, преданным спутником стал майор Александр Бриссо, необычайно порядочный офицер, на год или два старше Соланж. Поскольку майор был племянником генерала Рошамбо, он вызвался охранять её по долгу службы, и хотя Соланж могла позволить себе некоторые вольности, он никогда их не добивался.

Соланж была реалисткой. Кем бы ни был Бриссо, она была благодарна ему за протекцию. Дома Соланж ожидала найти то, что подобало любому из рода Эскарлеттов – достигшего пусть небольших успехов, преданного ей по большей части мужа, который бы заслужил уважаемое положение в обществе. Ничто в Сен-Мало не подготовило её к созерцанию непогребённых жертв лихорадки, разлагающихся под открытым небом, и к тошнотворному запаху. В её представления не укладывались удушающий дым, змеившийся по улицам осаждённого города, или плантация, которой они владели, но так и не осмеливались навещать. И каким странным сделался взгляд у её мужа! У человека, с которым она делила ложе!

За двадцать восемь месяцев, шесть дней и двенадцать часов ада капитан Огюстен Форнье увидел и сотворил такое, что было хуже всяких кошмаров. Он отверг несметное количество просьб, был глух к предсмертным мольбам. Своим ничем не выдающимся указательным пальцем он не раз нажимал на курок, а неловкими руками надевал петлю на шею.

– Когда мы победим мятежников, – сказала ему жена, – всё вернётся на круги своя. В точности, как раньше!

Он согласился, зная, что ничто не вернётся вспять, ничто не может стать прежним.

Как и предполагал отец, из Огюстена вышел бы неплохой священник. Но теперь он даже не знал, какой из совершенных смертных грехов обречёт его в конце концов на вечные муки.

Сегодняшний обход не имел вообще никакого смысла: сбежал некий Джоли, слуга племянника генерала Рошамбо, Александра Бриссо. К чему за ним гнаться? Рабы сбегали каждый день дюжинами, сотнями, тысячами.

Может, всё дело было в лошади, которую украл Джоли. Возможно, она была очень дорогой. Огюстен просто подчинялся приказам. Что пристало солдату, а что палачу – он давно уже не делал различий.

По какой-то причине генерал желал получить голову Джоли. Несмотря на то что шеи у людей тонки, снять голову не так уж легко. Если удар сабли не придётся точно меж позвонков, лезвие застрянет в кости, а из рассечённых артерий будет хлестать кровь, заливая белые панталоны.

Стежка следов, оставленных копытами украденной лошади, шла по заброшенным кофейным плантациям вдоль склона горы, возвышавшейся над Плэн-дю-Нор.

Огюстен со своим сержантом ехали верхом на мулах. Простые солдаты переводили дух, когда выпадала минутка. В далёком Сен-Мало сейчас начиналась осень. Прохладная, приятная осень.

Меж рядами кофейных деревьев открывались террасы, уходя далеко вверх от манящего, ласкового синего моря. Британская эскадра даже не пыталась скрываться: три фрегата (хотя хватило бы и одного) лениво курсировали туда-сюда. Детские игрушки. Что понимали эти скучающие английские офицеры, глядя в подзорную трубу на руины Кап-Франсе и вздымающуюся над городом Морн-Жан? Как же Огюстен завидовал этим офицерам.

Дальше уклон делался слишком крутым, и кофейные деревья там уже не росли, а дорога, по которой двигалась повозка, сужалась, а затем и вовсе превращалась в звериную тропу огромных островных грызунов и диких кабанов. Огюстен спешился и повёл мула в поводу. Пот заливал глаза, патрули то тянули животных, то садились верхом, карабкались, продирались сквозь колючие кусты, которые цеплялись за них, как отвергнутые любовницы. Одни ругались, другие бормотали молитвы, которые выучили в детстве. Самые большие оптимисты уже не верили, что они когда-нибудь вновь увидят Францию. Каждый из них понимал, что он – mort, decede, defunt[2]. Порой они запевали залихватскую песню о месье Смерти, славном парне.