Узелки - Евгений Гришковец

Скамейка, на которую я уселся, была ребристая и неудобная. В прошлый раз я этого не заметил и не ощутил. Ноги мои стали за год длиннее, но до пола и педали всё ещё не доставали, но я и не подумал вставать и хоть на что-то давить.

Руль был передо мной. Я взялся за него одной рукой и слегка повернул. Он легко поддался, без малейшего сопротивления. Тогда я крутанул его и отпустил. Руль свободно совершил пару полных оборотов вокруг оси. Он ничем не управлял. Он был фальшивкой.

Телега, грубо оформленная под автомобиль, покатилась без всякого нажатия на педаль. Она ехала медленно и поскрипывала. Я не держался за руль совсем, а перед поворотом вправо крутанул его влево, телега повернула по дорожке. Девочка взвизгивала от волнения и восторга. А я назло неизвестно кому вертел руль то в одну, то в другую сторону. От этого ничего не происходило.

Меня жёг стыд перед отцом. Каким глупым и маленьким он считал меня…

Я смотрел на деревянную дорожку, по которой катился мой убогий автомобиль, и не мог понять, как я не видел в прошлый раз жёлоб с канатом, который проходил посередине дорожки? Я мучительно напрягал память, но не мог вспомнить этого жёлоба, а теперь смотрел на него и видел, какой он очевидный и ничем не прикрытый. Мне показалось, что ехали мы бесконечно долго, и мой позор никак не заканчивался.

– Это то, чего ты хотел? – спросил папа, когда я вернулся к нему.

Я молча кивнул.

– Ещё хочешь прокатиться?

Я отрицательно помотал головой, глядя на папину обувь.

В тот день что-то весёлое всё же произошло. Мы долго плавали на лодке. Папа ловко грёб и маневрировал. Наша лодка скользила быстрее всех остальных, а от движения вёсел в воде возникали водовороты. На дне лодки у нас в ногах плескалась вода, в которой плавал дохлый размокший жук. Той водой я намочил ногу. Наличие воды в лодке создавало ощущение настоящей опасности и вообще чего-то настоящего. После обнаружившейся фальшивки и обмана на трассе с автомобилями мне было важно и радостно всё настоящее. А ещё я гордился тем, как мой папа ловок, силён и умел. После лодки было ещё что-то, в том числе и мороженое. Об этом я помню смутно или почти совсем не помню.

А потом я много думал… Эти мысли я помню ярко и живо. Они были не детские и не взрослые, они были такими же, как мои сегодняшние.

Я думал о том, что же произошло со мной? Я успокоился и заставил себя понять, что то, чем я восхищался, то есть сам аттракцион – дорога и автомобили, остались такими же, а значит, что-то произошло со мной. Это я понял.

Вот только я не мог вспомнить, как и когда со мной произошли изменения. Я просто жил год с воспоминаниями о своём прекрасном управлении чудесным автомобилем. Жил себе и жил. Жил каждый день, и ничего со мной особенного не происходило. Да, я вырос за год из какой-то одежды и обуви. Да, у меня выпало несколько зубов и несколько проросло новых. Да, мне стали чаще говорить о том, что меня ждёт школа, и что я уже большой, чтобы делать так-то, и что следует делать и вести себя иначе. Но в себе я изменения не чувствовал. Мои воспоминания о радости, случившейся со мной в Москве в Парке Горького, не менялись, и вдруг…

Вдруг я увидел то, от чего был в восторге, полностью иначе и совершенно другими глазами. Это значило, что мне нужно признать то, что незаметно для себя я изменился и с этим поделать ничего нельзя, невозможно. Я уже больше никогда не увижу восхитившие меня автомобили как прежде, так меня уже не обмануть, и вообще следует быть внимательнее.

Так я думал… Так я думаю и теперь… Сколько раз со мной случались подобные открытия и, наверное, будут случаться. Чем те мои размышления отличаются от таких, как: «Почему же я был так увлечён этой идеей? Она меня вдохновляла, и я не сомневался в её истинном значении. Как я мог так заблуждаться?! Это же фикция, демагогия, и ничего больше!» или «Как долго я был очарован этим человеком, полностью ему доверял и был убеждён в его порядочности! Как я мог быть настолько слеп? Он же вероломен, жаден и откровенно циничен… Да он и был таким всегда, я просто не желал этого видеть… Я был очарован, и всё… Теперь же пелена с глаз упала…».

Вот так работают эти узелки… Ещё до школы, ещё с молочными зубами, с остатками веры в Деда Мороза я уже был неизменным человеком, живущим свою собственную, полную таинственных смыслов жизнь.

Наверное, самыми болезненными узелками, напоминающими о себе в самые неожиданные моменты жизни, являются острые и даже режущие воспоминания, связанные с переживанием сильного стыда, такого стыда, про который говорится: «Мне хотелось провалиться сквозь землю». Какое верное и мудрое высказывание! Такие узелки хочется развязать, успокоить себя тем, что постыдные события произошли давно, когда ты был юн и глуп, когда ты всё воспринимал обострённо и излишне мнительно, что пора бы над произошедшим посмеяться и забыть… Но не получается… Узелки стыда только затягиваются туже и не отпускают.

Как, например, можно стыдиться того, что произошло со мной пятнадцатилетним? Да весь этот смешной возраст только и был наполнен разными глупостями, порой милыми, но в основном – не очень.

На грани каких роковых ошибок оказывался я и мои друзья-товарищи, не чувствуя никакой опасности в свои пятнадцать-шестнадцать лет! А как много непоправимого и губительного сотворено в этом дурацком возрасте многими и многими…

Конечно, нельзя, бессмысленно стыдиться того, что было пережито в последние школьные годы. Вот только узелки памяти не спрашивают. Они просто завязываются и не отпускают.

Конец апреля, пятнадцатого в моей жизни, выдался сухим и погожим. Таким погожим и тёплым, что можно было ходить в школу без верхней одежды. Мы все ждали майских праздников, длинных выходных и послаблений в учёбе.

Тогда-то меня и направили от нашего класса на три дня с отрывом от уроков на сборы школьных активистов. Направил меня туда наш классный руководитель. Он преподавал нам алгебру и геометрию.

Я не был политически активен, не рвался в официальные лидеры и совсем не жаждал школьной карьеры. Просто я был разговорчив, много читал и любил блеснуть эрудицией на темы, не связанные со школьной программой. Классный руководитель считал меня человеком способным, но выскочкой и лентяем. По его предметам я учился плохо, точнее, не учился совсем и не собирался, будучи уверенным, что знание математики мне в жизни никогда не пригодится.

Когда заведующая воспитательной работой нашей школы потребовала выделить одного учащегося на сборы активистов, наш математик сразу назвал меня. Он не хотел отрывать от учебного процесса тех, кто добросовестно работал на уроках и кому пропуски занятий были бы вредны. А меня ему было не жалко. Он всё про меня и про всех учеников нашего класса хорошо понимал. Он знал, что по точным предметам я всё равно не учусь, а всякие другие типа истории, литературы или географии и пропустить не грех, к тому же я как болтун легко по ним всё наверстаю.