Полина - Александр Дюма

Накинув на плечи сюртук, я быстро пошел вперед и вскоре почувствовал, что иду по тем круглым камням, которые называются голышом и показывают пределы прилива. Я продолжал идти еще некоторое время; почва стала другой, и я уже шел по большой траве, растущей на песчаных буграх. Можно было уже не бояться, и я остановился.

Великолепное зрелище представляет море, освещаемое молнией и волнуемое бурей. Это первообраз хаоса и разрушения; это одна стихия, которой Бог дал власть возмущаться против него, перекрещивая свои волны с Его молниями. Океан казался безмерной цепью движущихся гор с вершинами, смешанными с облаками, и долинами, глубокими, как бездны. При всяком ударе грома бледный луч молнии змеился по этим вершинам, по этим глубинам и наконец исчезал в пучинах, то закрывающихся, то открывающихся. С ужасом, исполненным любопытства, я смотрел на это страшное зрелище, которое Вернет хотел видеть и бесполезно видел с мачты корабля, к которой велел привязать себя, потому что никогда кисть человеческая не может представить ее столь могущественно-страшной и столь величественно-ужасной. Я пробыл бы, может быть, целую ночь на одном месте, слушая и смотря, если бы не почувствовал вдруг на своем лице большие капли дождя. Ночи стали уже холодными, хотя не было еще и половины сентября. Я перебирал в уме места, где мог бы найти убежище от дождя, и вспомнил развалины, которые заметил с моря; они должны были находиться где-то неподалеку. Я отправился в путь и вскоре очутился на небольшой площадке. Чуть далее я заметил пред собой черную массу, которую не мог различить, но, возможно, она могла бы стать убежищем. Блеснула молния, и я узнал полуразрушенную паперть церкви. Войдя в монастырь, я поискал место, менее пострадавшее от разрушения, и сел в углу за столбом, решив дожидаться там утра. Не зная берега, я не мог в такое время пуститься отыскивать свой дом. Впрочем, во время охоты в Вандее и Альпах я провел двадцать ночей еще более плохих, чем та, которая меня ожидала. Одно меня только беспокоило — ворчание желудка, напоминавшего, что я ничего не ел с десяти часов утра. Вдруг я вспомнил, что просил госпожу Озере положить что-нибудь в карманы моего сюртука. Сунув в них руку, я убедился, что моя добрая хозяйка исполнила просьбу, и я нашел в одном кармане небольшой кусок хлеба, а в другом — целую бутылку рома. Это был ужин, соответствующий обстоятельствам. Едва я закончил его, как почувствовал приятную теплоту, распространявшуюся по всем моим членам, начинавшим уже цепенеть. Мысли, принявшие мрачный оттенок в голодном ожидании дня, оживились, как только я выпил благодатную влагу. Я почувствовал дремоту — следствие усталости, завернулся в сюртук, прислонился к столбу и заснул под шум моря, бившегося о берег, и под свист ветра, разгуливавшего по развалинам.

Я проспал около двух часов, когда был разбужен скрипом закрывающейся двери. Раскрыв глаза, как человек, освобожденный от беспокойного сна, я в ту же минуту встал, решив из предосторожности спрятаться позади столба… Но, осмотревшись вокруг, я ничего не увидел; однако опасения не оставили меня, так как я был твердо убежден, что слышал шум, который разбудил меня, и что это не было обманом сновидения.

Буря утихла, и хотя небо было еще покрыто черными облаками, время от времени в их промежутках проглядывала луна. В одну из этих быстрых минут света, беспрестанно поглощаемого темнотой, я обратил взор к той двери, которую, как мне показалось, отворяли, и потом осмотрелся вокруг. Я был, сколько мог заметить сквозь темноту, в развалинах древнего аббатства и, судя по уцелевшим остаткам, находился в часовне. По правую и по левую сторону от меня тянулись два монастырских коридора с полукруглыми и низкими сводами, а напротив несколько разбитых камней, лежащих среди высокой травы, указывали небольшое кладбище, на котором обитатели монастыря некогда успокаивались от жизни у подножия креста, обезображенного и без Распятия, но еще стоящего.

— Ты знаешь, — продолжал Альфред, — и все истинно храбрые согласятся с этим, что физические предметы имеют неограниченную власть над впечатлениями души. Вчера я избежал бури; полузамерзший, пришел в незнакомые развалины; заснул крепким сном и проснулся от шума в этом пустынном месте; пробудившись, очутился в гнезде тех воров и разбойников, которые в течение двух месяцев опустошали Нормандию. Я был там один, без оружия и в одном из тех состояний, когда предшествующие события препятствуют нравственным силам показать всю свою энергию. И ты не удивишься, что я остался неподвижно стоять у столба, вместо того чтобы опять лечь и попытаться заснуть. Впрочем, убеждение, что меня разбудил человеческий шум, было так велико, что мои глаза, рассматривая темноту коридоров и более освещенное место кладбища, постоянно устремлялись к двери в стене, в которую; Я был уверен, кто-то вошел. Двадцать раз я хотел подойти к этой двери, чтобы развеять свои сомнения. Но для этого нужно было перейти пространство, освещаемое луной. Кроме того, так же как и я, в этом монастыре могли скрываться другие. Однако через четверть часа вся эта пустыня сделалась опять такой тихой и молчаливой, что я решил воспользоваться первой минутой, когда облако закроет луну, чтобы перейти пространство в двадцать шагов, отделявшее меня от двери, и послушать у нее. Эта минута не замедлила наступить: луна вскоре скрылась, и в наступившей темноте я медленно отделился от столба, к которому оставался до тех пор прикованным, как готическая статуя. Переходя от одного столба к другому, удерживая дыхание и прислушиваясь, я достиг стены коридора, прокрался вдоль нее, подошел к ступеням, ведущим под свод, сделал три шага вниз и дотронулся до двери.

В течение десяти минут я прислушивался и ничего не слышал; мало-помалу мое первое убеждение исчезло, чтобы дать место сомнению. Я начал думать, что сновидение обмануло меня, и я был единственным обитателем этих развалин. Я хотел уже оставить дверь и возвратиться назад, когда луна показалась опять и осветила пространство, которое мне надо было перейти. Несмотря на это неудобство, я решил уже пуститься в путь, но вдруг камень оторвался от свода и упал. Раздавшийся от этого шум заставил меня невольно вздрогнуть и остаться еще на минуту в тени, которую бросал свод, висевший над моей головой. Вдруг позади себя услышал я далекий и продолжительный стук, подобный стуку двери, запиравшейся в глубине подземелья. Вскоре раздались отдаленные шаги, которые стали приближаться к глубокой лестнице, на ступенях которой я стоял. В эту минуту луна опять скрылась. Одним прыжком я очутился в коридоре и задом, протянув руки позади себя и устремив глаза на дверь, добрался до своего защитника — столба, заняв, прежнее место. Через минуту я услышал тот же стук, который разбудил меня; дверь отворилась и опять затворилась; потом показался человек. Выйдя до половины из тени, он остановился, чтобы прислушаться и осмотреться вокруг себя, и, видя, что все спокойно, вошел в коридор и повернул в сторону, противоположную той, где находился я. Он не сделал еще и десяти шагов, как я потерял его из виду, — так сильна была темнота. Через минуту луна показалась снова, и в конце небольшого кладбища я увидел таинственного незнакомца с заступом в руках. Он копнул им два или три раза землю, бросил какой-то предмет, которого я не мог рассмотреть, в выкопанную ямку и, чтобы не оставить никакого следа, положил на то место, которому поручил свой залог, могильный камень, поднятый им прежде. Приняв эти предосторожности, он снова осмотрелся вокруг себя, но, не видя и не слыша ничего, поставил заступ к соседнему столбу и скрылся под сводом.