Обреченные на месть - Федор Зуев

Я чувствовал, что мне необходимо обо всех этих «приключениях» серьезно поразмышлять где-нибудь в тишине. Слишком криминально стали разворачиваться события, втягивая меня в свой водоворот. И никто, между прочим, не спросил моего согласия на участие в этой опасной и непредсказуемой истории. Мне была не понятна заготовленная для меня роль. Распоряжения и купюры сыпались на меня, как мусор из дырявой сетки, но было не ясно, соответствует ли их эквивалент риску, которому я подвергаюсь. Самое неприятное, то, что всей правды я не знал и, вполне вероятно, вряд ли узнаю когда-нибудь. В глубине души ворочалось беспокойство, прорастая в сознании тонким ростком давно забытого чувства, рождая томительную тревогу подстерегающей опасности и страха перед грядущими потерями. Это предчувствие и волновало, и злило одновременно. Сознание пыталось удержать меня у какой-то черты, но оно было бессильно перед тем, что зовется судьбой…

В середине 80-х сержанта Алексея Переслиани и еще пятерых солдат выкупил из афганского плена русский художник-эмигрант Михаил Шемякин. Из закрытых пуштунских духанов парней переправили «Эйр-Франсом» в Париж. Это был сумасшедший переход из жестокого варварского мира фанатиков позапрошлого века в ослепительную действительность колыбели цивилизованной демократии — Париж. Их разместили в небольшом отеле на Плас Пигаль в просторных двухместных номерах.

С Алексеем в номере оказался парень из украинской Волыни Федор Броди. Весельчак, балагур и неудержимый пьяница. «Кажу тебе, — говорил он Алексею, — як в Афганщине була бы горилка, то я и до мамы не поихав бы, бо в тим ковхози тоже ниволя. Чи комсомол, чи предсэдатэль з провсоюзом идно гывно — курвачи та подкурвки запэрдоленые, ни пожич ни выжич не довалы. Шоб им дышло хавло забыло…»

За все то недолгое время, что они жили в отеле как бывшие пленные, они успели побывать и в Лувре, и на Эйфелевой башне, и в «Мулен Руж», благо «Красная Мельница» находилась поблизости от отеля. Дважды их возили на какие-то конференции и на французское телевидение. Все их интервью организовывались и контролировались «гуманитарными хозяевами» из «Толстовского фонда». Гонораров хватало и на оплату парижской жизни, да еще оставалось на карманные расходы.

Недели через две с половиной трое солдат уехали через Германию в Союз. Алексей с Федором и ефрейтор Нафашьянц получили визы в США. У Назара Нафашьянца в Лос-Анджелесе оказался «родственник», которого он, правда, толком и не знал. Видимо, армянская община этого солнечного мегаполиса приняла участие в его судьбе.

До Нью-Йорка летели вместе. Пустынный вид Атлантического океана не вызывал особого интереса. О себе рассказали друг другу еще в Париже. Единственное — Нафашьянц не упоминал, что, будучи почтальоном в части, имел почти свободный выход за ее пределы, чем с успехом и пользовался. С местного рынка он доставлял в часть легально продававшийся гашиш. Советские красные червонцы принимались при оплате товаров без всяких проблем. За год службы Назар сумел собрать хорошие деньги и, потихоньку отовариваясь, уже начал готовиться к дембелю. Его дембельский чемодан наполовину заполнился всевозможным западным «супером». Назар уже приглядывал золотые украшения с бирюзой своим сестрам.

Кончилась лафа, как всегда, внезапно. Непосредственный начальник Назара старший лейтенант Золотарев — начальник финчасти, узнал в штабе, что вновь прибывший особист, вместо уволенного в запас после «андроповских» чисток в войсках, начал «круто шерстить и глубоко копать». Дело могло дойти до офицерского суда чести и разжалования, а Назару вместо дембеля светил дисбат. Ходить еще два года строевым шагом где-нибудь на сибирском лесоповале Назару было не в «кайф». Ситуация спровоцировала исход. Уйдя в очередной раз с полным рюкзаком, забитым «бартером», обратно Назар не вернулся. Как он поведал позже журналистам, своего пленения он совершенно не помнил, то ли гашиш попался ломовой, то ли что-то покрепче подсунули шурави-духи. Очухался он уже в горах, на плантации своего афганского «приятеля», где отец того, почтенный аксакал, собирал солидные урожаи со своих маковых полей.

Федор же Броди был механиком от Бога, еще с колхозным стажем, в армии водил БМП и мог починить любой дизель. Его, контуженного и без сознания, духи выволокли из кабины бронетранспортера и уже хотели добить или, отрубив руки, отпустить, но солярка, въевшаяся за долгие месяцы службы в кожу, навела их практичные мусульманские умы на мысль, что этого солдата можно будет использовать иначе, и не ошиблись. Федор не знал ни ям, ни издевательств. Правда, приставленный к нему афганский парнишка мог в любой момент его пристрелить, как собаку, но…

У этих полубосых духов дворы были забиты ржавой, вышедшей из строя техникой — от мотоциклов 40-х годов до вполне приличных японских грузовиков. Была и русская техника — разбитые или сожженные тягачи ГАЗ-66. Фарид, как его называли афганцы, был нарасхват и вскоре мог бы стать стопроцентным мусульманином, сверши над ним мулла ритуальное членовредительство. Женившись, Федор навсегда растворился бы в этой горной и загадочной чужбине. Тормознуло его одно — мусульманину пить горилку «было не можно». Пьяного могли просто забить до смерти палками или забросать каменьями по указу шариатского суда, и это для Федора было «як по минному полю ходыти».

Сам Алексей вместе в семьюстами другими десантниками был сброшен на голову готовых ко встрече духов. Больше половины солдат и офицеров погибли в воздухе. Остальных шквальным огнем минометов и ПТУРСов добивали в ущелье. Из его взвода вышли из этого адского котла только трое. Он, радист и раненный осколком в лицо лейтенант, которого они тащили на себе по горам, пока тот не «кончился». Похоронили, завалив плоскими камнями, и двинули, оставляя солнце за спиной, на север. На вторые сутки их взяли местные дехкане без воды, курева и сопротивления, и перепродали какому-то полевому командиру, а тот, в свою очередь, перепродал их уже по отдельности дальше. Причем за Алексея он выручил афганей в два раза больше, видимо, сержантские лычки ценились и здесь. Была у Алексея попытка побега из плена без всяких шансов на успех. За чем последовали жестокое наказание и долгие ночи в яме да каторжные дни работы под палящим солнцем за черствую лепешку и консервную банку с зеленым чаем…

И вот теперь «боинг», резко накренившись над Манхэттеном, падал большой птицей на посадочную полосу гигантского международного аэропорта «J.F.K.». Слева за окнами остались стоэтажные «близнецы», справа, за косой залива Джамайка-бей, рябили на волнах крошечные яхты и катера, а далее серо-синей, сливающейся с горизонтом далью простирался Атлантический океан…

Одним из спонсоров освобожденных из афганского плена солдат, поручителем с американской стороны, была Русская православная церковь за рубежом. По прилету в Нью-Йорк после всех формальностей эмигрантской службы парней наскоро провезли по Манхэттену и отправили в Джорданвильский монастырь, на севере штата. Ни конференций, ни интервью. К русским бывшим пленным эмигрантская Америка отнеслась равнодушно. Да и шутка ли — таких, как они, легальных и нелегальных эмигрантов, каждый год через все границы и побережья проходили сотни тысяч, и лишь десятая часть от прибывающих выплевывалась депортационными судами в обратном направлении. Что так сильно влекло людей именно в эту страну, осталось для Алексея неразрешимой загадкой.