Легенды осени - Джим Гаррисон

Ладлоу проспал допоздна и был смущен, узнав, что Декер уже несколько часов ждет его на охоту. Он выглянул в окно и увидел, что лимонной масти сеттеры похожи на пятна солнечного света, пробившегося сквозь березовую листву. Это были отличные собаки, их привез из Девоншира друг, раз в два года приезжавший пострелять.

К полудню они настреляли семь пар рябчиков, и все – и собаки, и люди – утомились от необычной для конца октября жары, хотя на севере небо потемнело и, зная капризный нрав Монтаны, к ночи можно было ожидать снегопада. Декер, поджаривая рябчиков, предложил купить весной тысчонку телят – из-за войны цены на мясо поднимутся. Еще ему нужны два новых работника, взамен Тристана, а у Кошечки есть два родственника около Форт-Бентона, один наполовину черный, если Ладлоу не против, – оба отличные ковбои. Ладлоу скормил сердце и печенки двух рябчиков собакам и согласился со всеми предложениями Декера, праздно пытаясь представить себе, как выглядит наполовину черный кри. Вероятно, изумительный урод. Он задремал на солнце, вдыхая запах кожи рябчиков, жарящихся на углях. Декер увидел вдали, на верху тупикового каньона, фигуру индейца. Это был Удар Ножа, и Декер знал, что из этикета он подъедет только после еды, поскольку жарилось всего два рябчика. Удар Ножа и привез Декера из Зортмана, и Ладлоу взял Декера, хотя догадывался, что он в бегах. Декер растолкал его, и он с наслаждением поел. Он любил этот каньон и хотел, чтобы его похоронили здесь, возле ключа, бившего из стены. Он смог купить пять тысяч гектаров – не так уж много для ранчо по здешним масштабам, – и благодаря своим связям с горняками купил по бросовой цене, когда было решено, что полезных ископаемых здесь нет. Воды зато было вдоволь, и на своем ранчо он мог содержать столько скота, сколько другие на участках, втрое больших. Но Ладлоу сильно ограничивал поголовье, поскольку алчностью не страдал и не желал мороки с многочисленными работниками. Кроме того, если бы скот начал забираться в верховья, оттуда ушла бы птица. Собаки учуяли Ножа, спускавшегося с горы, и неистово завиляли хвостами. Старый индеец отпил из Декеровой фляжки и выплюнул в костер; виски вспыхнуло. Декера всегда забавляло, что в речи индейца слышен сильный английский акцент, как у хозяина.

Поздно ночью наступила зима. А следующий день принес рассерженное, умоляющее письмо жены – она просила Ладлоу использовать свое влияние, чтобы Сэмюела отпустили из армии. У нее расстроился сон, хотя Альфред написал из Калгари, что у них все хорошо. Во имя чего, спрашивалось, мальчики должны защищать какую-то Англию, которой они не видели, – потому только, что он их вытолкал туда из своей противоестественной любви к приключениям и полного равнодушия к ее чувствам? Эти письма продолжались всю позднюю осень до января; климактерическая истерия достигла в них такого накала, что Ладлоу, и без того снедаемый дурными предчувствиями, перестал их открывать. Перед Рождеством он не поехал, как обычно, в Хелину и, не испытывая никакой тяги к романтическому времяпрепровождению, все время читал и думал – за исключением нескольких утренних часов, когда обучал Изабель письму и чтению. За припасами и подарками он послал в Хелину Декера, а на другой день приехал федеральный полицейский и спросил, нельзя ли узнать местонахождение некоего Джона Тронберга, разыскиваемого несколько лет в связи с ограблением банка в Сент-Клауде, Миннесота, и, по слухам, осевшего в этих краях. Ладлоу без удивления посмотрел на старую фотографию Декера и ответил, что этот человек действительно проезжал здесь три года назад по дороге в Сан-Франциско, намереваясь сесть на пароход до Австралии. Полицейский устало кивнул, плотно пообедал и под вечер уехал в Шото.

Ладлоу выждал час – на случай, если полицейский где-то караулит – и послал Ножа в Хелину, предупредить Декера, чтобы он возвращался, избегая городов и главных дорог. Все шло как-то неладно. По рассеянности он застал Кошечку, когда она вытиралась после мытья, и почувствовал себя слабым, отяжелевшим, вялым. Он с радостью отдал бы ранчо за то, чтобы получить назад хоть одного сына.

* * *

В Бостоне Изабель сошлась с итальянским басом-профундо. Он не знал по-английски, так что роман протекал в рамках ее минимального туристского итальянского. Они сидели перед камином в претенциозном ориентальном шезлонге, он клал голову ей на грудь, и говорили об опере, о Флоренции и о диких краснокожих, которых он надеялся увидеть, когда поедет с концертами в Сан-Франциско и Лос-Анджелес. Он ей, по правде говоря, наскучил; его скоропалительный, энергичный способ удовлетворения не подходил ей – она была гораздо менее пылкой, чем полагали ее любовники. Ей снились тяжелые сны о Тристане, и голова певца у нее на груди напоминала ей о том, как она держала сына на руках и читала ему в такой же позе, когда он болел пневмонией, – их близость оборвалась непоправимо осенью его двенадцатилетия, после того как она предпочла вернуться на зиму в Бостон. И как же терзал ее страстный мальчик за это решение – писал ей, что молится каждый день, чтобы она приехала на Рождество, и, когда она не приехала на Рождество, проклял Бога и стал неверующим. Она вернулась весной; он был холоден и настолько отчужден, что она пожаловалась мужу, но он не мог вытянуть из Тристана ни слова о матери. Потом она притворилась больной, и когда сыновья пришли к ней, чтобы поцеловать перед сном, она задержала Тристана и временно укротила его с помощью бурных излияний и слез, использовав весь свой арсенал уловок. Он сказал, что будет вечно ее любить, но в Бога верить не может, потому что проклял Его.

* * *

Первый, предупреждающий, удар родители получили порознь в конце января: им сообщили, что Альфред, и прежде-то не очень хороший наездник, упал с лошади под Ипром, раздробил колено и получил перелом позвоночника. Но прогноз из полевого госпиталя пришел хороший, и в мае они могли ожидать его дома. Майор из Калгари особо прислал отцу письмо с соболезнованиями. Альфред был блестящим молодым офицером, и это горькая потеря для армии. Опрометчивость Тристана, к сожалению, мешала оценить должным образом его мужество, но майор полагал, что он обретет в боях зрелость. Сэмюел показал себя исключительно полезным, и майор опасался, что его заберет к себе генерал: на золотого мальчика обратили внимание все офицеры. Ладлоу читал между строк и представлял себе, до какой степени изводит Тристана армейская дисциплина. С виноватым чувством он подумал, что лучше бы вернулся весной Сэмюел или Тристан, чем Альфред. Во Франции канадцы занимали позиции между Невшателем и Сент-Омером. На ранних, оптимистических этапах войны английские соратники считали их слегка бестолковыми и неуклюжими – в особенности грубовато немногословные удальцы из Сандхерста[7], рассматривавшие войну как ступень своей блестящей военной карьеры. Эта тевтонская дурость распространена была не только среди гуннов. Но никто не мог упрекнуть канадцев в недостатке боевого духа – храбрость их была скорее даже чрезмерной.

Тристан делил палатку с самыми отъявленными бузотерами в роте. Альфред был смущен, когда Тристан навестил его в полевом госпитале – вошел гоголем, расхристанный, с навозом на ботинках. Тристан притащил бутылку вина, Альфред пить отказался. Потом пришел офицер, товарищ Альфреда – Тристан не отдал ему честь, не встал, пил вино из горлышка и, уходя, не попрощался, а сказал только, чтобы Альфред отдал Удару Ножа его любимую лошадь, если сам он не вернется. Снаружи, под дождем, опустив глаза, его ждал товарищ, здоровенный канадский француз Ноэль, траппер из Британской Колумбии. В лагерь только что пришло известие: Сэмюел и майор убиты. С группой разведчиков они отправились на рекогносцировку в направлении Кале, попали под горчичный газ и, обалделые, забрели на поляну в каштановой роще, где их в клочья изорвало пулеметным огнем. Известие принес единственный уцелевший разведчик, и сейчас он докладывал начальству. Ошеломленный Тристан стоял под дождем, в грязи, и канадец горестно обнимал его. Разведчик, тоже из их палатки, подошел вместе с офицером. Они бросились к загону и быстро оседлали трех лошадей. Офицер приказал им остановиться, но они отшвырнули его и галопом поскакали на север, к Кале; в полночь они достигли рощи. Ночь просидели там тихо, без костра, а на рассвете поползли в мелком сыпучем снегу и счищали снег с лиц дюжины мертвецов, пока Тристан не нашел Сэмюела. Он поцеловал брата и омыл его ледяное лицо слезами. Лицо Сэмюела было серым и неповрежденным, но живот оторван от грудной клетки. Тристан охотничьим ножом вырезал сердце, они приехали в лагерь, там Ноэль растопил свечи, и они залили сердце в парафин в маленьком патронном ящике, чтобы похоронить в Монтане. Вошел офицер и вышел, не сказав ни слова: подумал, что его задушат, если попробует помешать. Закончив, Тристан с Ноэлем выпили литр бренди из награбленного на ферме, и Тристан вышел из палатки и орал проклятья Богу; потом Ноэль утихомирил его, и он уснул.