Белый Паяц - Виктория Угрюмова

Юноша долго молчал, нервно теребя полу куртки, прежде чем решился задать самый страшный вопрос:

– Мы, значит, скоро умрем?

Старший крестьянин равнодушно пожал плечами:

– Не знаю. Одни говорят, что ровно через год, в полнолуние, он приезжает за всеми, кого встретил на перекрестках, и бросает их души в свою телегу. Только вот дед мой видел его, когда ему, деду то есть, было столько же, сколько тебе сейчас. А умер он на восьмом десятке. И то с крыши свалился, да не ночью, а солнечным днем, и на ущербную луну. Из чего следует вывод: не всему, что люди рассказывают, надо верить.

– Я постараюсь. Просто вдруг так страшно стало. Невыносимо страшно. Так, что хочется спрятаться, как в детстве, под шкуры и крепко-крепко зажмуриться.

– Конечно страшно. А ты чего хотел? – удивился его товарищ.

– Но волка же я не испугался. Не так…

– Само собой. – Ланао печально потряс флягу, но она была совершенно пуста. – С волком все понятно: либо ты его, либо он тебя. Ты смертный, и он смертный. И кровь у вас обоих красная. И жить вы оба хотите. А здесь… Кто его черную душу разберет, чего он от тебя хочет. Да и есть ли она, черная его душа?

– Мне кажется, он всегда будет стоять у меня за спиной.

– Всегда ничего не длится. Уже завтра ты станешь вспоминать наше приключение как страшный сон. Через год – как историю, которую тебе рассказали в доброй пьяной компании. Только какое-то время будешь шарахаться на перекрестках от всякой тени да бояться полнолуний. Но и это ненадолго – лет так на двадцать. А потом страх пройдет, память выцветет и поблекнет, будто покроется пылью. Ты станешь путаться в подробностях и удивляться, неужели это действительно было на самом деле – и было с тобой? – Он тяжко, прерывисто вздохнул, как будто говорил сейчас о чем-то своем, болезненном и тайном. – Все, теперь давай спать. Завтра нам предстоит длинный день.

Ургали изумленно уставился на своего товарища. Конечно, он знал, что Ланао не всегда добывал хлеб в поте лица своего. В Тайбе, где тот объявился лет двадцать тому назад, о нем рассказывали разные небылицы. Кто-то полагал его потомком разорившегося дворянского рода, кто-то – недоучившимся школяром. Поговаривали даже, что он воевал при Нантакете под началом Де Геррена. Последнее больше всего походило на правду, потому что больно уж ловко орудовал ножом и топором мирный пахарь, да и лучником прослыл самым искусным на всю округу. И все же подобного хладнокровия юноша не понимал даже в бывшем солдате и втайне полагал, что оно граничит с безумием. Как можно спокойно улечься отдыхать, когда где-то рядом бродит анку?

– И вы сможете спать? – не выдержал он.

– Еще как!

– А я глаз теперь не сомкну.

– Вот и славно, – не стал уговаривать его спутник. – Мне же спокойнее будет.

И, поплотнее закутавшись в плащ, он растянулся на мягком мху, между могучих корней старого дуба. Тучи совершенно разошлись. Небо понемногу серело, знаменуя конец этой страшной ночи, и над головой Ланао весело замерцала ярко-голубая звезда, похожая на распустившийся лютик. Перед тем как закрыть тяжелые веки, он подмигнул ей, как старой знакомой.

* * *

– Ты должен найти его.

– Зачем? Однажды он сам найдется.

– Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я. Ты должен найти его и убить.

– Я не убийца.

– Ты – защитник. Это одно и то же.

– Впервые сталкиваюсь с такой оригинальной трактовкой.

– А сколько тебе приходилось убивать, чтобы сохранить чужие жизни и спасти бессмертные души?

– На сей раз все иначе.

– Не думаю.

– А я уверен. Он еще ничего не успел сделать… ничего плохого…

– Прекрасно. Так и надо. Если он исполнит предназначение и мы опоздаем, то что бы мы ни предприняли потом – все будет бессмысленно.

– Но откуда ты взял, что он опасен? Может, он проживет свою жизнь, как все, даже не узнав тайны собственного происхождения, и будет счастлив. И сделает счастливым кого-то другого? А вдруг – ведь и такое бывает – не кого-то одного, а многих; возможно, целый мир. Может, ему суждено стать великим музыкантом, прекрасным лекарем или доблестным рыцарем? Какое право ты имеешь распоряжаться его судьбой?

– Все в руце моей.

– Это не ответ.

– А я и не собирался тебе отвечать. Ты ставишь риторические вопросы; они по определению не нуждаются в ответах, как и тот, кто их задает. Но разница между нами в том, что ты ведешь со мной отвлеченную философскую беседу, а я говорю о том, что непременно должно произойти. Я битый час твержу тебе о вещах конкретных.

– Ты не слышишь меня, как когда-то не слышал собственного сына.

– Не попрекай меня самой горькой из моих потерь.

– Только ли твоих? Повторяю – ты меня не слушаешь и не слышишь: никто не знает, как мальчик распорядится своей жизнью, и никто не вправе отнимать ее силой, даже у такого, как он. Странно, что я должен напоминать об этом тебе.

– Я не прошу. Я приказываю. Ты обязан покориться моей воле.

– Хорошо, пусть будет по-твоему, я покорюсь. Но как ты заблуждаешься!

– Пусть даже и так. Лучше на моей совести будет одна невинная загубленная душа, чем то, что нам предстоит, если я послушаю тебя. Мы не имеем права на бездействие.

– Порой мне кажется, что твой сын был прав во всем.

– Не накликай беды на свою глупую голову. С тобой может случиться то же, что и с ним. Не медли же. Ступай… Тебе предстоит долгий путь.

– Но все-таки…

– Оставь пустые споры и ненужные сомнения. Он совершит то, что ему предназначено. Не сможет не совершить, даже если и захочет. Это у него в крови.

– Но кровь эта – твоя.

– Вот чего я больше всего боюсь. Не допусти катастрофы. Иди, найди его и убей не колеблясь.

– За последнее не ручаюсь.

– Просто исполни свою работу.

– Моя работа – нести добро и свет…

– …с мечом в руках. Ты думаешь, что можно пойти против своей природы? Увы, мой мальчик… Ну, иди уже. Не люблю долгих проводов. Прощай.

– Постой. А как я отыщу его?

– А вот это точно твоя работа.

Это был бы вполне обыкновенный разговор, если бы в его конце один из собеседников не расправил могучие серебристо-серые крылья и не полетел в задумчивости над лугом, едва не касаясь носками золотых сандалий тяжелых от утренней росы, полураскрытых чашечек заспанных цветов.

* * *

В подвале было душно, чадно и омерзительно пахло потом, мочой и кровью.

Помощник палача усердно драил пол ветошью, не столько убирая, сколько размазывая грязь; но было ясно, что делает он это напоказ, первый и чуть ли не единственный раз за всю карьеру, сообразуясь, вероятно, с присутствием высокого начальства. Из-под съехавшего набок красного колпака с прорезями для глаз доносилось недовольное бурчание.