Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде - Василий Иванович Ардаматский

ответил Горин и, вскинув голову, посмотрел на Акселя, как бы спрашивая, правильно ли он ответил.

— Но как же вы поступите со своими патриотическими чувствами?

Горин пожал плечами и, подняв брови, закрыл глаза.

— А как к этому отнесется ваша мать?

Горин удивленно расширил глаза:

— А она тут при чем? Я давно вырос из коротких штанишек.

— Для немца мнение матери равносильно закону, — сказал Аксель, отпивая коньяк.

— Очевидно, у нас этот закон отменили в революцию, — усмехнулся Горин.

Часы отбили четверть. Приглушенно шумел Невский, слышались гудки автомобилей, звонки трамваев.

— Вы любите свой город?

— Я хочу, чтобы он любил меня, — рассмеялся Горин — разговор пугал и увлекал его своей остротой.

«Гипертрофированный эгоизм», — подумал Аксель и непринужденно спросил:

— Вы любите Достоевского?

— Нет. Я прочитал «Преступление и наказание» из чисто профессионального интереса, и больше ни-че-го. У меня идиосинкразия ко всяческой психопатии, — убежденно ответил Горин, хотя на самом деле он слово в слово повторил то, что однажды в его присутствии сказал отец.

— Если бы вы судили Раскольникова, каков был бы ваш приговор?

— Оп-рав-дать! Он имел право жить без нужды.

Аксель где-то читал, что среди лиц адвокатской профессии случаются такие психологические перерождения, когда в их сознании размывается грань между стремлением оправдать конкретного преступника и преступлением вообще. Но здесь все было еще элементарнее: просто Горин уже давно готов на преступление во имя вульгарной цели — жить лучше, чем он живет теперь. Ну что ж, агент с такой внутренней пружиной тоже может сделать много.

Горин вдруг подумал, что показал себя немцу не в очень выгодном свете, и решил исправить положение. Он запустил пятерню в свои густые волосы, взъерошил их и сказал:

— Я в себе знаю столько разных характеров, типов, что мне иногда становится страшно…

— Достоевский как раз и воспел это расслоение русской души, — ответил Аксель и стал прощаться…

Краткие данные к портрету завербованного в Ленинграде агента. Кодовое имя Людмила. Составлено майором Акселем на основании полуторамесячного наблюдения.

Настоящие фамилия и имя — Клигина Нина (Викторовна). Возраст — 28 лет. Воспитывалась в сиротском доме. Яркая, красивая внешность. Ей пророчили сценическую или кинематографическую карьеру. По окончании школы приехала в Ленинград, чтобы стать актрисой. В театральный институт не была принята. Поступила контролером в клуб киноработников, где немедленно была замечена ее внешность. Ей обещали роли и даже законный брак, но неизменно обманывали. Тем не менее она вошла в желанный ей круг деятелей кино. В настоящее время живет одна. Имеет комнату в общей квартире. Озлоблена. Завистлива. Острый интерес к дорогим вещам. Обожает светский образ жизни, вращение среди звезд кино. В настоящее время работает помощником режиссера на киностудии. Легко сходится с мужчинами.

Использование агента должно быть осторожным, но польза от него может быть большой, учитывая неограниченную возможность ее знакомств.

Вербовка проведена со всеми формальностями при содействии хорошего знакомого Людмилы — нашего агента Девиса.

Резюме: агент со скрытыми большими возможностями.

Краткие данные к портрету завербованного в Ленинграде агента. Кодовое имя Рубин. Составлено майором Акселем на основании месячного наблюдения.

Настоящие имя и фамилия — Соколов Геннадий (Иванович). Возраст — 29 лет. Из крестьян северной части России (район Вологды). До 1929 года отец имел сыроварню, затем ее конфисковали. Отец был лишен прав и выслан. Впоследствии он пропал без вести. Агенту в то время было 20 лет. Вместе с матерью он переехал в Ленинград, где брат матери работал дворником. Поселились у него. Частным образом агент изучил фотографию и последние 6 лет работает в артели «Фотоателье». Часто выезжает (перспективно для нас): летом — на курорт, зимой — по вызовам — на свадьбы, похороны и т. д. (следует продумать использование его возможностей как фотографа, свободно передвигающегося по городу).

Стимул агента — жажда мести за отца. Деньги его не интересуют. Если не знать его биографии, ненависть агента к советской власти может показаться патологической. В настоящее время активно его использовать рискованно, он легко может привлечь к себе внимание советской политической полиции. На этот счет ему сделано строгое разъяснение.

Резюме: в ситуации крайнего порядка агент Рубин может оказаться неоценимым.

Консул Зоммер не одобрял завербованных Акселем агентов — он вообще всех русских считал ненадежными.

— Я немного начинаю верить их человеку, только узнав, что в его жилах течет немецкая кровь, — говорил он.

— Теперь, когда Германия вышла на мировую арену, для нашей разведки нет ничего опаснее, как считать достойными доверия одних лишь немцев, — возражал Аксель. — В критической ситуации все ваши чисто немецкие кадры всплывут на поверхность, потому что каждый воробей в городе знает, что они немцы.

— Среди моих агентов, дорогой друг, немало рабочих, приехавших сюда из Германии, чтобы помочь своим братьям по классу строить мировой коммунизм. Жена Цезаря вне подозрений.

— Не забывайте, мой друг, что Цезарь человек неглупый, и, во всяком случае, он умнее своей жены, — парировал Аксель…

Но Зоммер не сдавался и однажды, чуть улыбаясь, торжественно вручил Акселю шифровку из Берлина:

— По вопросу нашего бесконечного спора имеете, коллега, элегантную зубочистку. Поздравляю…

«Людмилу не закрепляйте и не развивайте. При решении стоящих перед вами великих задач вряд ли следует опираться на проституток», — прочел Аксель.

— Вы радуетесь преждевременно, — не скрывая злости, сказал он консулу.

— А я и не радуюсь вовсе, — ответил Зоммер. — Я просто считаю свои кадры более надежными.

Вечером Аксель отправил в Берлин шифровку:

«На № 08/1503

Позволю себе опротестовать ваш 1503. Проституции в нашем понимании здесь нет, а таких женщин, как мой объект, множество. Особенно возле разнообразного мира искусства. Как правило, это неудачницы в профессии, пытающиеся возместить это близостью с людьми мира, не принявшего их в свою производственную сферу, и теперь достигаемую ими путем доступности чисто женской. Как всякая доступная женщина, и эта тоже втайне нелегко переживает, что ее жизнь не удалась, ей не стать ни женой, ни матерью. Здесь же это обостряется прямолинейной до самозабвения пропагандой, утверждающей с каждого забора, по радио и в печати, что тебе открыты все дороги и достижимы любые цели.

Более того, она очень ясно и для себя больно видит, как другие женщины действительно достигают многого, между тем как ничем особенным они не отличаются…»

«…Одни с этим смиряются, покидают отвергнувший их мир, и уходят в общую неприметную жизнь, и, может быть, находят там счастье. Другие, как, например, наш объект, цепляются за избранный мир любым способом, но здесь коммерческой торговли телом нет. Здесь удовлетворение духа крайним способом. Вербовку объекта я