Пафос - Владислав Алексеевич Ломоносов

[КОНЕЦ АУДИОФРАГМЕНТА]

Выдержки из дневника

Этюд первый. Детство.

Художественная школа. Окутывающий запах едкой краски, пропитавшей старый деревянный мольберт. Всепроникающая мигрень яркой молнией проходит через левый глаз и, пробивая череп, устремляется к гипсовому барельефу с дорическими мотивами. Сильная тошнота намертво срастается со сладковатым вкусом зелёного цвета на кончике тонкой кисти из беличьих волосков. Слезящиеся глаза направлены на аккуратно составленный преподавателем натюрморт. Процесс неторопливого фиксирования предметов, находящихся в метре от меня, диктуется стоической необходимостью, разлитой в пространстве класса. Какова ее природа? Что заставляет испытывающего несравнимую ни с чем боль ребенка сидеть и продолжать рисовать, а не сорваться с места, залитого мучительно ярким светом, в объятия анальгезирующего холода и приятной темноты январского вечера. Учась чувствовать форму безжизненных объектов и копировать их на свой холст, я учусь проделывать это с бестелесным понятием ответственности. Яркий пример матери, несущей ответственность за домашний быт и финансовое обеспечение семьи, столь же материален в это момент для меня, как и фрукты, что покоятся на бархатной драпировке. Копируя чужую форму, я создаю для себя аполлоническую иллюзию ответственности.

Этюд 2. Отрочество.

Лунный свет задорно искрится на мраморных надгробиях, мутно- зелёные кроны деревьев, переплетённые с облаками, громоздятся наверху. В веселой, дробящей ритмичными кусками пространство, музыке, доносящейся из динамика моего телефона, слышны отзвуки изначальной скорби. Асфальтовое покрытие пружинит под ногами. Я танцую со своей возлюбленной на кладбище поздней ночью. Гибкость и роскошь движений выдают нашу дионисийскость. Мы утрачиваем всякий страх, так как полностью разрушается наша индивидуальность чего? в вакхическом процессе танца, процессе объединения кого или чего с изначальной формой, музыкой, которая является для нас абстрактом действительности.

Оформление через нее осуществляется фиксацией яркого, но гармоничного инстинкта самой природы. Я с дерзостью, свойственной моему отцу, подменяю смысловое содержание такого понятия как кладбище. В готовую форму посредством пластичной антитезы танца, я вношу новый смысл. На языке образов наш танец — это радость о трагическом. Радость от стремления к жизни, совмещённая со столь очевидной в этом месте необходимостью страданий при уходе из жизни. Дионисийское опьянение окутывает меня с головой отсутствием всякой ответственности за столь пренебрежительное отношение к завершенным формам человеческого бытия.

Этюд 3. Юность

Восьмой год творчество остаётся для меня неприступной крепостью. Что меня привело к ее стенам?

Моя юность началась с увлечения философией. В какой-то момент художественной литературы мне стало мало, и я окунулся в эту стихию чистой мысли. Поступив на соответствующий факультет, я понял, что влиться в среду мыслящих людей невозможно, только копируя форму, полагаясь на эрудированность и красноречие. Здесь особое внимание, как мне показалось, уделялось именно содержанию, а с формами было дозволено обращаться как угодно. Примат формы окончательно был поставлен под сомнение. Пик моей нелюбви к завершенной форме пришелся на сессию первого курса. Предметом этой неприязни стал мой декан как представитель государственной, правительственной и предполагающей дисциплину формы. Он принимал экзамен, и для получения зачёта было необходимо сдать самостоятельно написанную статью. Прочитав мою статью, он отметил ее как самую оригинальную по содержанию, но не достаточно аккуратную в оформлении. Максимальная оценка, на которую я мог рассчитывать, была четыре балла из пяти. Но мне была необходима максимальная. Тогда декан предложил мне пари: он задаёт мне один дополнительный вопрос, и если я на него отвечаю, то получаю пять баллов, если нет, то три. В этот день я ушел с пятёркой, выиграл битву, но проиграл войну.

Из — за свойственного мне всю жизнь желания идеального, вскоре мне захотелось сменить свой ВУЗ на более престижный, а город, в котором я тогда жил, на главный мегаполис страны. Вскоре после того, как я всего этого добился, последовал нервный срыв и глубокая депрессия. Тогда я не понимал, что в жизни нет эквивалента идеальному, а любая человеческая реализация не похожа на идеал.

В тот день мне нужно было принять оценку «четыре» за совершенный мною поступок. Этим поступком была моя статья. Так как всякая форма, доведённая до конца, есть поступок совершаемый раз и навсегда. И ответственность за этот поступок я должен был взять на себя. Для этого необходимо обладать способностью подчиниться конкретной и несовершенной форме, метафорой этой формы для меня стал человек — функция, человек дела — декан.

Ты становишься сам себе противен, если не способен подчиниться форме, наполнить ее идеальным. Истерика невозможности идеального привела меня в депрессию, это состояние личности, не вмещаемое ни в какую форму и не создающее никакой формы. Единственное что может от этого спасти, это мужественное принятие невозможности достижения идеала, осознаваемое посредством герменевтического творчества.

Глава 3

Вместе с разрядом тока я впустил в себя Ничто, которое разделило меня на наблюдателя и наблюдаемого. В наших отношениях я увидел структуру самого бытия — человечную и метафоричную. Я не вижу себя, как видел прежде и не знаю, как знал прежде. Осталось только чистое ЕСТЬ, устоявшее против редукции, ЕСТЬ посредством мысли и ни в чём полнее мысли я реализоваться не могу, ведь чтобы быть, нужно изъяснить, сказать, воспроизвести собой… Пусть мы только средства сообщения для бытия сущего, но как говорил Маршал Макклюэн, "medium is the message".Человек не осознаёт, что он интерпретирующий автомат сущности всего сущего. Возведя себе идола научного сознания человек слышит шум безжизненного тиканья приборов и совершенно не вслушивается в мелодию бытия, которую шёпотом напевает ему Логос. Опыт языка забыт, он поставлен во служение сознанию, которое только и делает, что впопыхах пытается проанализировать уже произошедшее. Опыт языка, то есть говорение — вот тот инструмент, благодаря которому мы приходим в созвучие с Логосом. Иметь то, что следует почитать или нет — решать не человеку, почитание первоначала необходимо именно потому, что оно непостижимо. Нет смысла определять Логос, когда его можно произнести — нужно произносить. Нам нет нужды задавать вопрос «что есть Логос?», «что есть Бытие?», «Что есть человек?». Вопрос изначально неверен, не «что?», а «как?», поэтому и Герменевтика — это ответ на вопрос «как?» — интерпретируя! Только интерпретируя можно достичь понимания. Понимания того, что цель предшествует попыткам её достичь. Ведь само мышление и есть тот столь желанный Логос. Проговаривание есть способ его существования. Понимание — это принятие того, что завесы тайны — это не препятствие, а обрамление истины.

Но чем намеренная интерпретация проговариванием отличается от изречения Логоса самим историческим существованием человека? Понимает ли