Русский лабиринт - Дмитрий Дарин

– Если бывает любовь, куда она потом исчезает? – задал себе вечный вопрос Платон, не обратив внимания, что задал его вслух.

Если бы его соседи увидели, что он разговаривает сам с собой, подняли бы на смех. Но Платон, крепко держа банку с водой, шел к дому, погруженный в свои мысли, и не замечал, что иногда шевелит губами. Платон понимал, что идеального совпадения в любви не бывает, а если и бывает, то ненадолго – как у поезда с перроном. Нелепо себе представлять только поезд или только вокзал, эти две вещи друг без друга не существуют. Но если один и тот же поезд стоит на одном и том же вокзале, значит, что-то не так, представить себе такое тоже сложно, прикованные друг к другу, обе эти вещи теряют смысл и тоже, значит, существовать не могут. Из этого Платон заключил, что вечной любви быть не может, но главное – так же не может быть вечной нелюбви, а это значит, что на его вокзал когда-нибудь приедет тот самый, нужный поезд, необходимо только набраться терпения. Необходимо также хотя бы по мере возможности любить тех, кто рядом, чтобы не разучиться и быть готовым, когда придет тот самый поезд. Платон усмехнулся сам себе: как это ты себе представляешь – любить Шелапута или Салтычиху или теряющего человеческий облик Артиста? А вот так, опять усмехнулся Платон, если не любить, но хотя бы терпеть, не ненавидеть, как ненавидел всякую живую тварь Артист. Когда-то сыгравший в громких эпизодах любимого несколькими поколениями фильма, Артист за несколько десятков лет не получил ни одной главной роли, а на вторых ролях играть уже отказывался. Так в бессильной злобе и спился. Как его занесло к ним в барак и как его вообще занесло на Север, никто точно не знал, а Артист не распространялся. Махал только рукой да натужно кашлял – от курева, а может, и от какой легочной болезни. Как нарочно, первым на глаза Платону, подходившему уже к дому, попался именно Артист – несмотря на холод, в одной майке, тот вываливал мусор за соседние кусты. Платон этого никогда не понимал – к чему загаживать собственную территорию, отнес бы мусор куда подальше, если до свалки переть неохота. Сегодняшняя бутылка, полетевшая в Шелапута через окно, не в счет – это был стихийный протест обманутого потребителя. А вообще за русскими людьми это водится – на всех пляжах, на лужайках в лесу и в других местах отдыха всегда за ними остаются горы мусора. Нет, чтобы с собой увезти и выбросить где-нибудь, так нет – оставляют, будто считают, что убирать за собой некрасиво. Даже, если урн рядом понатыкано, мимо урны как-то проще. Нет в массе у русского человека такого домашнего чувства, хозяйского к своей земле и не было никогда. Или было когда-то, да правители отбили. Одним днем живет, будто никто на это место и даже он сам никогда не вернется. Бездомие какое-то в крови. Даже у тех, кто не в бараках, а во вполне благоустроенных квартирах живет. А ведь выйдет такой «обеспеченный» в чисто поле, обозреет даль, вздохнет глубоко и счастливо – эх, красота…а потом, выпив, пустую бутылку в эту красоту забросит, да посильнее, чтоб непременно разбилась – другим на проклятия.

– Артист, тут уже помойка целая, ядрена-матрена…на хрена – лето разогреется – вонь пойдет страшная! – издалека крикнул Платон, коря себя за давешнюю бутылку.

Артист повернулся и приложил руку к бровям, прям, как Илья Муромец на коне, нет, скорее, Алеша Попович – худосочным телом на Муромца не тянул. А вообще из-за своей майки, седых патл и бородки он больше напоминал пропившегося дотла загульного дьяка.

– А ты чего? Уполномоченный по помойкам? Где хочу, там и разгружаю, усек? – узнав Платона, огрызнулся Артист.

Платон ничем не ответил, кричать больше не хотелось, а когда подошел поближе, Артист уже скрылся в подъезде. А неплохо бы иметь уполномоченных по помойкам и свалкам, подумал Платон, невольно повернув голову в сторону кустов, куда «разгрузился» Артист, – оттуда белел кусок пластикового пакета. Неплохо бы и уполномоченных по бывшим артистам завести или сделать Доску почета наоборот – Доску позора и вывешивать хари таких артистов, а то природу такими вот пакетами, а людей злостью отравляет, еще подумал Платон. Найдя в тех же кустах свою давешнюю бутылку из-под «Пшеничной», он положил ее себе в пустое ведро (и чего не взял по пути – еще раз посетовал на себя) и открыл дверь в подъезд. В вечной темноте пахло людской и кошачьей мочой, и неизвестно, чей запах был хуже. Ступеньки были давно стоптаны, и Платон очень осторожно – не раз на них поскальзывался и падал, даже очень чревато падал – поднялся на второй этаж и подошел к своей двери. Из коммунальной кухни в конце коридора доносились женский мат и запах маргарина – хозяйки готовили на плите, не поделив ее толком. Платон вспомнил, что сегодня ничего не ел, и сразу ощутил звериный голод. Можно было пойти на кухню и разведать, кому там готовится обед, потом сбегать за бутылкой и присоединиться к едокам на равных правах, но в момент бабских раздоров это делать было бы неразумно. Какая-то закуска могла остаться и у Ветерана, не все же он к нему вчера притаранил, а опохмелиться старый, конечно, не откажется. Конечно, до ларька, где продавались пельмени и сосики, было не так далеко и с его богатством он мог вполне и обойтись без других участников, но Платона тянуло больше на трапезу, чем на примитивную жратву. То есть, чтобы было с кем поговорить за стаканом и добрым закусоном. Платон поставил банку на пол, чтобы достать ключ из оттопырившегося под его тяжестью кармана штанов, и вдруг сразу заметил засунутый под петли клочок бумаги. Сдержав любопытство, он не стал читать в коридоре, зашел внутрь, осторожно установил банку на законное место рядом с умывальником и только тогда сел за разноногий стол и расправил бумагу. Это оказалось письмо.

2

Иван Селиванович Грищенко проснулся по обыкновению рано. В доме он вставал раньше всех, даже других стариков. На фронте мечта выспаться шла сразу за мечтой вернуться домой целым или хотя бы живым, а насколько целым – как получится. Но когда первая, главная мечта сбылась, сон навсегда остался коротким, рваным и беспокойным. Что снилось, Иван Селиванович никогда точно не помнил, но всегда, просыпаясь, первым делом озирался. Может, снилось что-то из разведки, куда он ходил через линию фронта десятки раз, может, искал оставшихся в живых в дзоте, который накрыло первым снарядом как раз в ту рассветную минуту, когда он выскочил до ветру, а может, оглядывался на сверкающие на солнце стволы чекистских пулеметов, когда вылезал из окопа в безнадежную штрафную атаку. В доме его все звали Ветераном, и, хотя Ивана Селивановича его имя-отчество устраивало больше, он особо не возражал – здесь он был один ветеран, не спутаешь. Хоть он выпил вчера по-стариковски немного – в основном, все вылакал Платон, – желудок как-то неприятно тянуло. Все-таки это не от водки, даже такой самопальной, какой угощал сосед, все-таки гастрит, если не начинающаяся язва. Денег на полноценное медицинское обследование Ивану Селивановичу не хватало – куда уж там, несколько пенсий уйдет. Самолечением тоже не получалось: в единственной на острове аптеке повертели его льготные рецепты и привычно пожали плечами – нет таких лекарств. «Должны быть», – настаивал Иван Селиванович. «Должны все Путину», – отхамилась продавщица.

Кляня Зурабова и заодно всю нынешнюю власть за хренетизацию его личных льгот, Иван Селиванович надел брюки и пиджак – еще из благословенных советских времен – на мятую рубашку, в которой его вчера затянуло в пьяненький сон, и вышел на прогулку. Одёжа была ничего, сносная, в том смысле, что износа ей не было – надежно шила «Большевичка», ничего не скажешь. Только пиджак был с дырьями от вырванных орденов и медалей – грабанули Ивана Селивановича в прошлом годе, лихо грабанули. Зашли трое, в масках, как в «Ментах», не посмотрели на возраст, скрутили руки за спиной и положили седой бородой в пол. Денег тогда тоже взяли, но немного, от пенсии уже почти ничего не оставалось, а впрок, на похороны он не копил – уж как-нибудь похоронят, а жить сейчас надо. А вот ордена и медали забрали. И не просто, а вырвали, грубо, с корнем. Теперь было похоже на прорехи от осколков – будто ему в атаке снова прошило грудину. Было так обидно, что Иван Селиванович и кричать не смог, когда эти подонки ушли, плакал только в пол да мычал. Хорошо, Салтычиха случайно заглянула, развязала, на ноги поставила. Утешала, как могла, даже всплакнули вместе. Но Иван Селиванович все-таки фронтовик, не баба какая, взял себя в руки и пошел в милицию. Там дежурный лейтенантик смотрел, вертел коряво написанное заявление, морщился, но ветерана все-таки уважил, составил протокол, все честь по чести. Только вот полгода никаких новостей от милиции не было, сейчас, говорят, орденов много награбили, поди найди. По совету Артиста Иван Селиванович даже на телевидение написал – на всякий «пожарный», но эффект был тот же, то есть никакого.