Базилика - Уильям Монтальбано

Я бы не сказал, что в то утро на площади Святого Петра складывалась угрожающая обстановка, хотя, конечно, напряжение было выше, чем на каком-либо другом собрании молящихся, которые я посещал. Я заметил человека с крючковатым носом в черном костюме с пурпурной полоской епископского одеяния у воротника и массивным крестом на шее. Он стоял несколько поодаль, за скандирующей группой протестующих. Может, он был просто наблюдателем, прелатом, который случайно шел по площади, но мне так не показалось, поскольку спасители святых, которые скандировали «Salvai Santi»,[4]дважды оборачивались, чтобы с ним посовещаться. Епископ был у кого-то в союзниках.

До меня не доходил смысл происходящего.

— Лютер, если можно молиться Господу, зачем тратить время на святых?

Конечно, на подобный вопрос мог осмелиться только простой брат. Я — не священник и, вероятно, никогда им не стану. Мы, монахи, только помогаем. Обычно монах — это тот, кто хочет вести религиозную жизнь, но его интеллекта и образования недостаточно, чтобы стать священнослужителем. Этим я и отличался от священника. Давным-давно, в средневековье, члены монастырской братии собирали виноград, латали ветхие постройки и ухлестывали за молочницами, тогда как умные монахи сидели у огня, украшали рисунками рукописи, были хранителями знаний, слепли и, как правило, предавались разнообразным духовным наслаждениям.

В наши дни простых монахов гораздо меньше, чем священников, но мы кое-где руководим школами и управляем довольно большим количеством церковных учреждений: монах из Германии руководит самой крупной в Ватикане типографией, а монахи испанского ордена работают в самой большой бесплатной столовой для бедняков в Риме.

Мы, братья, принимаем монашество, бедствуем, соблюдаем воздержание и послушание, и поэтому мы — тоже часть команды Ватикана. Мы носим одинаковую униформу, но мы — не священники. Я не могу служить мессу или принимать исповедь.

Но это меня как раз и устраивает. Принадлежность к братии утоляет мою религиозную жажду ровно настолько, чтобы не захлебнуться. Мое монашество было таким, каким мне хотелось, но от свободы я не отказался. Я грешу. Признаю. Но почему-то мне кажется, что в моем положении это не так важно, как если бы я был священником. Может, я и заблуждаюсь, но я так чувствую.

В конце мрачного тоннеля лет, о которых мне до сих пор трудно говорить, я два года был послушником, а потом — членом небольшого американского ордена «Братья святого Матфея». Напомню, если кто-то подзабыл: Матфей был тринадцатым апостолом, которому выпал жребий заменить предателя Иуду. И, подобно Матфею, мы были из тех, кто опоздал к вечере: новообращенные, вдовцы, парни вроде меня, решившие отказаться от прежних занятий. Там, в Штатах, среди нас были юристы, специалисты по компьютерам и даже врач; бизнесмены и небольшая кучка парней, жизни которых никогда бы не пересеклись. Мы были людьми, которые не могли или не хотели жить во «внешнем мире». Здесь, в Риме, мы, матфеевцы, были просто горсткой братьев, выполнявших различную работу, и редко виделись друг с другом.

Я отвечал за общежитие колледжа святого Дамиана, ходил на занятия, чаще бездельничал, но время от времени делал что-нибудь полезное в Ватикане. Считайте это осторожным и уклончивым способом описать скромную и безликую фигуру, которая решает проблемы, никогда официально не разглашаемые. Когда нужно рассмотреть какой-нибудь щекотливый вопрос, обычно звонит телефон, и меня поднимают по тревоге. Всю трудную мыслительную работу я оставлял людям действительно умным, таким, как Лютер и новый папа.

— Церковь всегда с уважением относилась к святым, — казалось, Лютер что-то объясняет туго соображающему студенту. — Все католики воспитаны на образах и житиях святых, чтобы просить особого заступничества.

— Еще бы. На таких могущественных помощников всегда будет главная ставка. Но зачем папе возиться с ними сейчас?

— Я всего лишь простой монах, но думаю, наверное, папа решил, что пора отделить миф от современной церкви. Избавиться от святых, которые частенько являются только мифологическими фигурами. Многие из них были уступкой многобожию со стороны ранних христиан: необходимость того времени обернулась хаосом в наши дни. То же происходит сейчас и в Африке. Вообще-то я на стороне тех, кто выступает за святых, и считаю, что они приносят больше пользы, чем вреда.

— Весьма глубокое и серьезное рассуждение, отец Лютер.

— Я только простой монах, брат Пол.

Вдруг на площади в том месте, где протестующие под транспарантом «Традиции надо уважать» столкнулись с какими-то контрдемонстрантами, поднялась суматоха. Епископ с крючковатым носом жестикулировал, потрясая в воздухе кулаком. Казалось, что он требует от демонстрантов решительных действий. Церковь остерегается прелатов-политиков, но Крючконосый занимал такую же нейтральную позицию, как автомат «Узи».

Мы наблюдали, как шеренга полицейских бросилась врукопашную, и с минуту мне казалось, что им понадобится подкрепление, но толпа была вполне безобидной. В самый разгар беспорядков на четвертом этаже Апостольского дворца распахнулось выходившее на площадь и украшенное флагами окно, и в нем появилась высокая фигура в белых одеждах.

Большая часть толпы внизу видела вместо Треди лишь яркое белое пятно, но и этого оказалось достаточно. Паломники принялись громко аплодировать и размахивать транспарантами.

Папа был крупным мужчиной, разменявшим пятый десяток. У него было широкое лицо с перекрестьем из небольших шрамов над глазами. В зависимости от ракурса шрамы придавали ему довольно свирепый вид. И действительно, папа был человеком, привыкшим добиваться своего. У Треди были черные глаза, безраздельно властвовавшие на лице и подчинявшие себе всех, с кем он сталкивался. Глаза были его самой сильной чертой, не считая непоколебимой воли.

У всех пап властная наружность, но Треди обладал еще и добродушным обаянием, способным, казалось, уладить любые разногласия.

— Благослови Господь всех святых и всех людей Господа, — произнес папа в тонкий, как карандаш, микрофон.

К тому моменту Треди закончил чтение короткой молитвы «Ангелус»,[5]и даже рассерженный епископ был, похоже, удовлетворен и удалился вместе с остатками протестующей группы в поисках воскресного ленча.

Я тоже ушел, поскольку в тот день не чувствовал никакой угрозы, кроме как от собственных воспоминаний.

Какое мне до всего этого дело?

Главная причина, по которой я появился в Ватикане, заключалась в том, что я должен был всегда оставаться начеку на случай опасностей на той ухабистой дорожке, что привела Треди из Америки в собор Святого Петра. Какую-то часть этого пути мы прошли вместе. Я был с ним, когда разлетевшееся на осколки стекло оставило у него на лице эти шрамы. Новый папа знал, что такое «свистящая смерть».