Невинность - Дин Кунц

Согласно преданиям метрополиса, одна из бригад каменщиков служила главарю преступного мира тех далеких времен, и они замуровали в стены несколько его врагов, кого мертвым, а кого и живым. Я никогда не встречал маленьких крестов, вроде бы выбитых на кирпичах, отмечающих эти могилы, не видел в щелях между камнями, из которых выкрошился цементный раствор, пальцы скелета, напоминающие окаменевшие древесные корни. Возможно, правды в этих историях нет, обычные городские легенды, хотя я знаю, какими бесчеловечными могут быть отдельные представители человечества.

На полпути до первого пересечения двух главных тоннелей я заметил впереди знакомый люминесцирующий серебристо-белый клок тумана. Четко очерченный и непрерывно меняющий форму, он плыл ко мне, словно воздух превратился в воду, а он был светящимся угрем.

Я остановился, наблюдая за туманником. Они всегда будоражили мое любопытство, так же как чистяки. Опыт общения с ними говорил, что бояться их нечего, но признаю, рядом с ними мне становилось не по себе.

В отличие от щупальца настоящего тумана или струйки пара, вырывающейся из трубы, этот призрак не расплывался по краям и не менял форму под влиянием потоков воздуха. Вместо этого он, изгибаясь, как змей, направлялся ко мне. Длиной в семь или восемь футов, примерно четыре в диаметре, он, проплывая мимо, остановился, встал вертикально, закружился, как кобра, зачарованная музыкой флейты. Потом снова принял горизонтальное положение и продолжил путь. Его сияние по мере удаления меркло, наконец исчезло совсем.

Я видел чистяков и туманников всю жизнь. Надеялся, что придет день, когда я точно узнаю, что они такое и зачем здесь находятся, хотя и подозревал, что так и останусь в неведении. Или, раскрыв их тайну, мне придется заплатить за эти знания очень высокую цену.

– Ты – слишком высокая цена, которую мне приходится платить, – заявила моя мать тем днем, когда отослала меня прочь. – Я жила по своим правилам и понимала, что мне предъявят счет, но не такой. Не тебя.

Всегда прекрасная, как любая женщина в глянцевых журналах, как телезвезда, в которую влюблены миллионы, в последнее время она похудела и осунулась. Но даже усталость, теперь не отпускавшая ее, темные мешки под глазами не могли отнять у нее красоту. Скорее говорили о том, что у нее доброе сердце и она понесла ужасную утрату, но боль ее, как боль любого мученика, прекрасна, а оттого лицо ее становилось даже красивее, чем прежде.

Она сидела за кухонным столом со сверкающими хромированными ножками и красным пластмассовым верхом. Под рукой лежали лекарства и стояла бутылка с виски, по ее словам, еще одним лекарством.

И виски, если вы спросите меня, помогало ей лучше всего, в самом худшем случае она от него грустнела, иногда смеялась, а обычно ложилась спать. Таблетки, с другой стороны, и порошок, который она вдыхала носом, давали непредсказуемую реакцию. Она много плакала, или яростно орала и бросалась вещами, или могла сознательно причинять себе вред.

Ее изящные руки добавляли элегантности всему, к чему прикасались. Простой стакан для виски начинал сверкать, будто хрустальный, когда она вновь и вновь проводила пальцем по влажному от виски ободку. Тонкая сигарета превращалась в волшебную палочку, и поднимающийся дымок сулил исполнение всех желаний.

Мне не предложили сесть, поэтому я стоял по другую сторону стола. Я не предпринял попытки приблизиться к ней. Когда-то давно она обнимала меня. Потом могла вытерпеть только короткое прикосновение: отбросить прядь волос с моего лба или накрыть мою руку своей. Но в последние несколько месяцев и это стало выше ее сил.

Поскольку я понимал боль, которую причинял ей, знал, что один только мой вид ужасает ее, у меня тоже щемило сердце. Она могла сделать аборт, но не сделала. Она меня родила. А увидев, кто появился на свет из ее чрева… даже тогда защитила от повитухи, едва не удавившей меня. Я не мог не любить ее, и мне только хотелось, чтобы она могла любить такое чудище, как я.

В окне за ее спиной серело октябрьское небо. Осень сорвала большинство листьев со старого платана, оставшиеся дрожали под ветром, как летучие мыши перед тем, как сорваться в полет. Никак не подходил этот день для того, чтобы уйти из дома и остаться в этом мире в полном одиночестве.

Она велела мне надеть куртку с капюшоном, и я это сделал. Приготовила мне рюкзак с едой и аптечкой, и я закинул его за спину.

После этого мать указала на пачку денег на столе.

– Возьми… хотя едва ли они чем-то тебе помогут. Они краденые, но украл их не ты. В нашей семье крала только я. Для тебя это всего лишь подарок, они чистые.

Я знал, что недостатка в деньгах она никогда не испытывала. Взял подарок и засунул в карман джинсов.

Слезы, которые стояли в ее глазах, теперь потекли, но она не издала горестного стона или вздоха. Я чувствовал, что эту сцену она репетировала долгое время, с тем чтобы отыграть ее, не предоставив мне ни единого шанса изменить написанный ею сценарий.

Перед глазами у меня все расплылось, и я попытался выразить свою любовь к ней и сожаление, что я стал причиной ее отчаяния, но с губ сорвалось лишь несколько неразборчивых, жалких слов. Физически и эмоционально я превосходил обычного восьмилетнего ребенка и был мудрее, чем ребенок, но по возрасту оставался им.

Вдавив окурок в пепельницу, она смочила пальцы конденсатом на стакане виски со льдом. Закрыла глаза, прижала подушечки пальцев к векам, несколько раз медленно и глубоко вдохнула.

У меня раздулось сердце, прижалось к грудной кости, ребрам, позвоночнику, грозя разорваться.

Потом она вновь посмотрела на меня.

– Живи по ночам, если хочешь остаться в живых. Не снимай капюшона, опускай голову, прячь лицо. Маска привлечет внимание, но повязка может сработать. Но прежде всего, никому не позволяй увидеть твои глаза. Они выдадут тебя сразу же.

– Все у меня будет хорошо, – заверил я ее.

– Не будет у тебя все хорошо, – отрезала она. – И ты не должен дурить себе голову, думая, что будет.

Я кивнул.

Одним длинным глотком выпив полстакана виски, она добавила:

– Я бы не отослала тебя, если бы не охотник.

Охотник увидел меня в лесу этим утром. Я побежал, он погнался за мной. Выстрелил несколько раз, его пули разминулись со мной на считаные дюймы.

– Он вернется. И будет возвращаться снова и снова, пока не найдет тебя. Не покинет этот лес, пока ты не умрешь. А потом в это дело втянут и меня. Захотят узнать обо мне все, каждую мелочь, а я не могу допустить столь пристального внимания к своей особе.

– Извини, – ответил я. – Мне очень жаль.

Она покачала головой. То ли имела в виду, что никаких извинений не требуется, то ли указывала, что этого мало. Не могу сказать. Она взяла пачку сигарет, достала одну. Я уже надел вязаные перчатки. Руки тоже могли выдать меня. Накинул капюшон на голову. У двери, когда взялся за ручку, услышал голос матери: